 1.
ИНИЦИАЦИЯ
- Папа, видел, какие странные дяди, - сказал мальчик, когда лавка осталась
поза-ди.
Отец сплюнул на дорогу.
- Пьянь, - сказал он. - Будешь себя так вести, тоже вроде них вырастешь.
Откуда-то в его руках появился кусок слежавшегося навоза. Он кинул его
сыну, и мальчик еле успел подставить руки. Из отцовских слов было не очень
ясно, как надо или не надо себя вести, чтобы вырасти таким, как эти дяди,
но как только в ладони шлепнулся теплый навоз, все стало понятно очень
хорошо, и мальчик молча опустил папин подарок в сумку.
Из тумана выплыла длинная и узкая палатка, похожая на стоящий на боку
спичеч-ный коробок. В ее витрине за разноцветными сигаретными пачками,
парфюмерными флаконами и позорными кооперативными штанами скучала продавщица.
За ее спиной дымилось замызганное стекло гриль-машины, в которой жарились
белые равнодушные куры. На стене палатки висела колонка, из которого рывками
вылетала музыка, словно ее сквозь черный пластмассовый динамик прокачивал
невидимый велосипедный насос.
- Простите, а где тут пляж? - спросил отец у продавщицы.
Продавщица высунула руку из окошка и молча указала пальцем в туман.
- Гм... А сколько эти стаканчики стоят? - спросил отец.
Продавщица тихо ответила.
- Ничего себе, - сказал отец. - Ну давайте.
Он протянул стаканчики сыну, тот положил их в сумку, и они двинулись дальше.
Палатка исчезла, а впереди появился небольшой мост. За ним туман оказался
еще гу-ще - ясно был виден только бетон под ногами, и еще по бокам просвечивали
размы-тые зеленые полосы, похожие не то на огромные стебли травы, не то
на деревья. Вме-сто неба над головой был низкий белый свод тумана, а слева
иногда появлялись пус-тые бетонные клумбы с ребристыми стенками - они
расширялись кверху и из-за этого напоминали перевернутые пивные пробки.
- Папа, - спросил мальчик, - а из чего состоит туман?
Отец задумался.
- Туман, - сказал он, протягивая сыну несколько маленьких кусочков навоза,
- это мельчайшие капельки воды, висящие в воздухе.
- А почему они не падают на землю?
Отец поразмышлял и протянул мальчику еще один кусок.
- Потому что они очень маленькие, - сказал он.
Мальчик опять не успел заметить, откуда папа взял навоз, и поглядел по
сторонам, словно пытаясь разглядеть эти маленькие капельки.
- Мы не заблудимся? - озабоченно спросил он. - Ведь вроде уже должен быть
пляж.
Отец не ответил. Он молча шел дальше в туман, и ничего не оставалось делать,
кроме как следовать за ним. Мальчику померещилось, что они с отцом ползут
у подно-жия главной елки мира сквозь огромные клочья изображающей снег
ваты, ползут не-ясно куда, и отец только делает вид, что знает дорогу.
- Папа, и куда это мы только идем, идем...
- Чего?
- Так.
Мальчик поднял глаза и увидел сбоку неясное мерцание. За белой мглой нельзя
бы-ло разобрать, где находится его источник, и что это светится - то ли
совсем рядом часть тумана сияет голубым огнем, то ли издалека пытается
пробиться луч включенно-го неизвестно кем прожектора.
- Папа, гляди!
Отец поднял глаза и остановился.
- Что это такое?
- Не знаю, - сказал отец, трогаясь дальше. - Наверно, фонарь какой-нибудь
за-были погасить.
Мальчик пошел следом, косясь на уплывающий назад свет.
Несколько минут они шли молча; мальчик иногда оглядывался, но света больше
не было видно. Зато в голову опять стали приходить странные, ни на что
не похожие мысли, какие в нормальном месте никогда бы не возникли.
- Слышишь, пап, - сказал мальчик, - мне сейчас вдруг показалось, что мы
с тобой давно заблудились. Что мы только думаем, что идем на пляж, а никакого
пляжа на са-мом деле нет. И даже страшно стало...
Отец рассмеялся и потрепал мальчика по голове. Потом в его руках откуда-то
поя-вился такой здоровый кусок навоза, что его хватило бы на голову крупной
снежной бабы.
- Знаешь, как в народе говорят, - сказал он, передавая его сыну, - жизнь
про-жить - не поле перейти.
Мальчик уклончиво кивнул, с трудом втиснул папин подарок в свою сумку
и пере-хватил ее руками, потому что тонкий полиэтилен ручек уже начал
растягиваться.
- А бояться не надо, - сказал отец, - этого не надо... Ты ведь мужчина,
солдат. На вот.
Перехватив новый кусок навоза, мальчик попытался удержать его в руках,
но сразу же выронил, а следом на бетон шлепнулась сумка, в которой хрустнули
разбившиеся стаканы. Мальчик сел на корточки у сумки, из которой при падении
вывалилась боль-шая часть навоза, потрогал ее рукой, испуганно поднял
глаза на отца, но вместо ожи-даемой хмурой гримасы обнаружил на его лице
торжественное и немного официальное умиление.
- Вот ты и стал взрослым, - помолчав, сказал отец и вручил сыну новую
пригорш-ню навоза. - Считай, сегодня твой второй день рождения.
- Почему?
- Теперь ты уже не сможешь нести весь свой навоз в руках. У тебя теперь
будет свой Йа, как у меня и мамы.
- Свой Йа? - спросил мальчик. - А что такое Йа?
- Посмотри сам.
Мальчик внимательно поглядел на отца и вдруг увидел рядом с ним большой
полу-прозрачный серо-коричневый шар.
- Что это? - испуганно спросил он.
- Это мой Йа, - сказал отец. - И теперь такой же будет у тебя.
- А почему я его раньше не видел?
- Ты был еще маленьким. А сейчас ты вырос достаточно и уже можешь увидеть
священный шар сам.
- А почему он такой зыбкий? Из чего он?
- Зыбким, - сказал отец, - он тебе кажется потому, что ты только что его
увидел. Когда ты привыкнешь, ты поймешь, что это самая реальная вещь на
свете. А состоит он из чистого навоза.
- А-а, так вот где ты все время навоз брал, папа, - протянул мальчик.
- А то ты его мне все даешь, даешь, а откуда - непонятно. У тебя его вон
сколько, оказывается. А какое ты слово сказал?
- Йа. Это священный египетский слог, которым навозники уже много тысячелетий
называют свой шар, - торжественно ответил отец. - Пока твой Йа еще маленький,
но постепенно он будет становиться все больше и больше. Часть навоза дадим
тебе мы с мамой, а потом ты научишься находить его сам.
Мальчик так и сидел на корточках, недоверчиво глядя на отца. Отец улыбнулся
и чмокнул губами.
- А где я буду находить навоз? - спросил мальчик.
- Вокруг, - сказал отец, и указал рукой в туман.
- Но там же никакого навоза нет, папа.
- Наоборот там один навоз.
- Я не понимаю, - сказал мальчик.
- Держи. Сейчас поймешь. Чтобы все вокруг стало навозом, надо иметь Йа.
Тогда весь мир окажется в твоих руках. И ты будешь толкать его вперед.
- Как это можно толкать вперед весь мир?
Отец положил руки на шар и чуть толкнул его вперед.
- Это и есть весь мир, - сказал он.
- Чего-то я не понимаю, - сказал мальчик, - как это навозный шар может
быть всем миром. Или как это весь мир может стать навозным шаром.
- Не все сразу, - сказал отец, - подожди, пока твой Йа станет побольше,
тогда поймешь.
- Шарик же маленький.
- Это только так кажется, - сказал отец. - Посмотри, сколько навоза я
тебе сего-дня дал. А мой Йа от этого совсем не уменьшился.
- Но если это весь мир, то что же тогда все остальное?
- Какое остальное?
- Ну, остальное.
Отец терпеливо улыбнулся.
- Я знаю, что это сложно понять, - сказал он. - Но кроме навоза ничего
просто нет. Все, что я вижу вокруг, - отец широким жестом указал в туман,
- это на самом деле Йа. И цель жизни - толкать его вперед. Понимаешь?
Когда смотришь по сторо-нам, просто видишь Йа изнутри.
Мальчик наморщился и некоторое время думал. Потом он начал сгребать рассыпан-ный
перед ним навоз ладонями и с удивительной легкостью за несколько минут
слепил из него шар, не особо круглый, но все же несомненный. Шар был высотой
точь-в-точь с мальчика, и это показалось ему странным.
- Папа, - сказал он, - ведь только что навоза у меня была одна сумка.
А здесь его пол-грузовика. Откуда он взялся?
- Здесь весь навоз, который мы с мамой дали тебе с рождения, - сказал
отец. - Ты его все время нес с собой, просто не видел.
Мальчик оглядел стоящий перед ним шар.
- Значит, теперь надо толкать его вперед?
Отец кивнул головой.
- А все вокруг и есть этот шар?
Отец опять кивнул.
- Но как же я могу одновременно видеть этот шар изнутри и толкать его
вперед?
- Сам не знаю, - развел руками отец. - Вот когда вырастешь, станешь философом
и всем нам объяснишь.
- Хорошо, - сказал мальчик, - если ничего кроме навоза нет, то кто же
тогда я? Я-то ведь не из навоза.
- Попробую объяснить, - сказал отец, погружая руки в шар и передавая сыну
еще горсть. - Правильно, вот так, вот так, ладошками... Теперь погляди
внимательно на свой шар. Это ты и есть.
- Как это так? Я ведь вот, - сказал мальчик, и показал на себя большим
пальцем.
- Ты неправильно думаешь, - сказал отец. - Ты логически рассуждай. Если
ты го-воришь про что-то "Йа", то значит, это ты и есть. Твой
Йа и есть ты.
- Мое ты и есть Йа? - переспросил мальчик. - Или твое ты?
- Нет, - сказал отец, - твой Йа и есть ты. Сядь на лавку, успокойся, и
сам все увидишь.
То, что отец назвал лавкой, было длинным и толстым бревном квадратного
сечения, лежащим на границе видимости. Один его торец сильно обгорел -
видно, перекинулся огонь из подожженной урны, - и теперь лавка напоминала
во много раз увеличенную спичку. Мальчик подкатил свой Йа к лавке, уселся
и поглядел на отца.
- А туман не помешает? - спросил он.
- Нет, - ответил отец. - Вон, гляди, уже почти видно. Только больше никуда
не смотри.
Мальчик поглядел на папу, недоверчиво пожал плечами и уставился в неровную
по-верхность своего свежеслепленного шара. Под его взглядом она постепенно
разглади-лась и даже заблестела. Потом она начала делаться прозрачной,
и внутри шара стало заметно движение. Мальчик вздрогнул.
Из глубины шара на него глядела шипастая черная голова с крошечными глазками
и мощными челюстями. Шеи у головы не было - она переходила в твердый черный
пан-цирь, по бокам которого шевелились зазубренные черные лапки.
- Что это такое? - спросил мальчик.
- Это отражение.
- Чего?
- Ну как же так? Ведь только что все понял, а? Давай опять логически.
Спроси себя сам - если я вижу перед собой отражение, и знаю, что передо
мной Йа, что я вижу?
- Себя, наверно, - сказал мальчик.
- Вот, - сказал отец, - понял наконец.
Мальчик задумался.
- Но ведь отражение всегда бывает в чем-то, - сказал он, поднимая взгляд
на ро-гатую и черную папину морду, поблескивающую бусинками глаз.
- Правильно, - сказал отец, - ну и что?
- В чем оно?
- Как в чем? Ну ты даешь. Все же у тебя перед глазами. Конечно, в самом
себе, в чем же еще?
Мальчик долго молчал, вглядываясь в лежащий перед ним навозный шар, а
потом закрыл лапками морду.
- Да, - наконец сказал он изменившимся голосом. - Конечно. Понял. Это
Йа. Ко-нечно, это же Йа и есть.
- Молодец, - сказал отец, слезая со спички и чуть привставая на четырех
задних лапках, чтобы передними ухватиться за свой шар. - Идем дальше.
Туман вокруг достиг такой плотности, что скорее походил на клубы пара
в бане, и о движении можно было судить только по медленно уплывающим назад
насечкам на бе-тоне. Через каждые три метра из белого небытия появлялись
забитые грязью щели между плитами - в некоторых из них росла трава. На
краях плит были неглубокие вы-емки с ржавыми железными полукольцами, предназначенными
для крюка подъемного крана. Больше об окружающем мире ничего сказать было
нельзя.
- А Йа есть только у навозников? - спросил мальчик.
- Почему. Йа есть у всех насекомых. Собственно говоря, насекомые и есть
их Йа. Но только скарабеи в состоянии его видеть. И еще скарабеи знают,
что весь мир - это тоже часть их Йа, поэтому-то они и говорят, что толкают
весь мир перед собой.
- Так что, выходит, все вокруг тоже навозники? Раз у них есть Йа?
- Конечно. Но те навозники, которые про это знают, называются скарабеями.
Ска-рабеи - это те, кто несет древнее знание о сущности жизни, - сказал
отец и похлопал лапкой по шару.
- А ты скарабей, папа?
- Да.
- А я?
- Еще не совсем, - сказал отец. - Над тобой должно совершиться главное
таинст-во.
- А что это за главное таинство?
- Понимаешь, сынок, - сказал отец, - его природа настолько непостижима,
что лучше о ней даже не говорить. Просто подожди, пока это произойдет.
- А долго ждать?
- Не знаю, - сказал отец. - Может, минуту. А может, три года.
Он с выдохом толкнул свой шар дальше и побежал за ним.
Глядя на отца, мальчик старательно копировал все его движения. Отцовские
руки при каждом толчке глубоко погружались в навоз, и было непонятно,
как это он успе-вает их вытаскивать.
Мальчик попытался так же глубоко погрузить руки в шар, и с третьей попытки
это удалось - для этого просто надо было сложить пальцы щепоткой. Поворачиваясь,
шар утаскивал за собой руки, и выскочить они успевали только тогда, когда
казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли. "А что, если еще глубже?"
- подумал мальчик и изо всех сил воткнул руки в навоз. Шар повернулся
вперед, ноги мальчика оторвались от земли, и сердце екнуло, словно он
первый раз в жизни делал "солнышко" на качелях. Он взлетел вверх,
замер на миг в полуденной точке, и понесся вниз вместе с накаты-вающейся
на бетон навозной полусферой. Падая, он понял, что шар сейчас проедет
по нему, но даже не успел испугаться. Наступила тьма, а когда он пришел
в себя, его уже поднимала вверх та самая навозная полусфера, которая только
что проволокла его по бетону.
- Доброе утро, - послышался папин голос. - Как спалось?
- Что же это такое, папа? - спросил мальчик, пытаясь перебороть головокружение.
- Это жизнь, сынок, - ответил отец.
Поглядев в его сторону, мальчик увидел серо-коричневый шар, катящийся
вперед сквозь белую мглу. Папы нигде не было - но, приглядевшись, мальчик
заметил на по-верхности навоза размазанный нечеткий силуэт, который поворачивался
вместе с ша-ром. В этом силуэте можно было выделить туловище, руки, ноги
и лицо, а на лице мальчик заметил два глаза, которые медленно поднимались
от бетона вместе с поверх-ностью шара. Эти глаза печально смотрели на
него.
- Молчи, сынок, молчи. Йа знаю, что ты спросишь. Да. Со всеми происходит
именно это. Мы, скарабеи, просто единственные, кто это видит.
- Папа, - спросил маленький шар, - а почему же йа раньше думал, что ты
идешь за своим шаром и толкаешь его вперед?
- А это потому, сынок, что ты был еще маленький.
- И всю жизнь так, мордой о бетон...
- Но все-таки жизнь прекрасна, - с легкой угрозой сказал отец. - Спокойной
но-чи.
Мальчик глянул вперед и увидел наезжающую на глаза бетонную плиту.
- Доброе утро, - сказал большой шар, когда тьма рассеялась, - как настроение?
- Никак, - ответил маленький.
- А ты старайся, чтобы оно у тебя было хорошее. Ты молодой, здоровый -
о чем тебе грустить? То ли де...
Большой шар вздрогнул и замолчал.
- Ты ничего не слышишь? - спросил он у маленького.
- Ничего, - ответил тот. - А что йа должен слышать?
- Да вроде... Нет, показалось, - сказал большой шар, - О чем йа говорил?
- О настроении.
- Да. Ведь мы сами создаем себе настроение и все остальное. И надо стремиться,
чтобы... Опять.
- Что? - спросил маленький.
- Шаги. Не слышишь?
- Нет, не слышу. Где?
- Впереди, - ответил большой шар, - как будто слон бежит.
- Это тебе кажется, - сказал маленький. - Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
- Доброе утро.
- Доброе утро, - вздохнул большой. - Может, и кажется. Ты знаешь, йа ведь
ста-рый уже. Здоровье шалит. Иногда утром проснусь, и думаю - вот так
буду где-нибудь катиться, и...
- Почему, - сказал маленький, - вовсе ты не старый.
- Старый, старый, - с грустью отозвался большой. - Скоро тебе уже придется
обо мне заботиться. А ты, небось, не захочешь...
- Как не захочу. Захочу.
- Это ты сейчас так думаешь. А потом у тебя своя жизнь начнется, и...
Вот опять.
- Что опять? - нетерпеливо спросил маленький шар.
- Шаги. Ой... А теперь колокол бьет. Не слышишь?
Большой шар остановился.
- Покатили вперед, - сказал маленький шар.
- Нет, - сказал большой, - ты катись, а йа тебя догоню.
- Ладно, - согласился маленький, покатил вперед и исчез в тумане.
Большой шар оставался на месте. Никаких шагов больше слышно не было, и
он медленно тронулся вперед.
- Сынок! - крикнул он, - эй! Ты где?
- Йа здесь, - ответил голос из тумана. - Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
- Доброе утро!
- Доброе утро! - крикнул большой шар, покатился в сторону, откуда долетел
от-вет, и катился довольно долго, пока не стало ясно, что они с сыном
разминулись.
- Эй! - крикнул он снова, - ты где?
- Йа здесь.
На этот раз голос долетел издалека и слева. Большой шар двинулся было
туда, но сразу же испуганно замер. Впереди раздался громоподобный удар,
такой сильный, что даже бетон под ногами мелко задрожал. Следующий удар
раздался ближе, и навозный шар увидел огромную красную туфлю с острым
каблуком, врезавшуюся в бетон в не-скольких метрах впереди.
- Папа! Я теперь тоже слышу шаги! Что это? - долетел далекий голос сына.
- Сынок! - отчаянно прокричал отец.
- Папа!
Мальчик закричал от страха и поднял глаза. Над его головой мелькнула
тень, и на миг ему показалось, что он видит красную туфлю с темным пятном
на подошве, унося-щуюся в небо, и еще показалось, что в неимоверной высоте,
куда взмыла туфля, воз-ник на мгновение силуэт огромной расправившей крылья
птицы. Мальчик с трудом от-лепил руки от стоявшего перед ним навозного
шара и кинулся к месту, откуда послед-ний раз долетел отцовский голос.
Через несколько шагов он наткнулся на большое темное пятно на асфальте,
поскользнулся и чуть не упал.
- Папа, - тихо сказал он.
Видеть то, что осталось от папы, было слишком тяжело, и он, постепенно
понимая, что произошло, побрел назад к своему шару. Перед его глазами
встала добрая папина морда со страшными только на вид хитиновыми рогами
и полными любви бусинками глаз, и он заплакал. Потом он вспомнил, как
папа, протягивая ему кусок навоза, гово-рил, что слезами горю не поможешь,
и перестал плакать.
"Папина душа полетела на небо, - подумал он, вспомнив быстро уносящееся
вверх пятно на огромной подошве, - и я уже ничем ему не смогу помочь".
Он поднял глаза на свой шар, удивился, каким тот за последнее время стал
боль-шим, потом посмотрел на свои руки и со вздохом положил их на податливую
теплую поверхность навоза. Поглядев последний раз туда, где оборвалась
папина жизнь (ни-чего, кроме тумана, видно уже не было), он толкнул Йа
вперед.
Шар был таким массивным, что требовал всего внимания и всей силы, и мальчик
полностью погрузился в свой нелегкий труд. В его голове мелькали смутные
мысли - сначала о судьбе, потом о папе, потом о себе самом - и скоро он
приноровился, и уже не надо было толкать шар вперед, а достаточно было
просто бежать вслед за ним на тонких черных лапках, чуть приподняв морду,
чтобы длинный хитиновый вырост на нижней челюсти не цеплял за бетон. А
еще через несколько шагов лапки достаточно глубоко увязли в навозе, шар
поднял мальчика вверх, обрушил вниз, и жизнь вошла в свое русло, по которому
шар и покатился вперед.
Бетонная плита наезжала на глаза и наступала тьма, а когда появлялся свет,
оста-валась только слабая память о том, что минуту назад снилось что-то
очень хорошее.
"Йа вырасту большой, женюсь, у меня будут дети, и йа научу их всему,
чему меня научил папа. И йа буду с ними таким же добрым, каким он был
со мной, а когда йа стану старым, они будут обо мне заботится, и все мы
проживем долгую счастливую жизнь,"думал он, просыпаясь и поднимаясь
по плавной окружности навстречу новому дню движения сквозь холодный туман
по направлению к пляжу.
2. PARADISE
Сережа не помнил своих родителей. Он встал на ноги очень рано, сразу
же после того, как вылупился из яйца и упал на землю с дерева, в ветке
которого началось его существование. Это произошло на фоне удивительно
красивого заката, в безветрен-ный летний вечер, озвученный тихим плеском
моря и многоголосым треском цикад, одной из которых он тоже мог когда-нибудь
стать. Но эта перспектива маячила так да-леко, что он даже не обдумывал
ее, понимая, что если ему и суждено будет протре-щать горловыми пластинками
свою песню, то сделает это все равно уже не он, или не совсем он, потому
что эти пластинки вырастают только у немногих, прошедших много-летний
путь под землей и сумевших в конце концов выбраться на поверхность, за-браться
на дерево и окончательно вылупиться. Отчего-то он был уверен, что если
это и случится с ним, то это будет тоже в летний вечер, такой же тихий
и теплый.
Сережа вгрызся в землю, стараясь сразу приучить себя к тому, что это всерьез
и на-долго. Он знал, что шансов выбиться наружу мало, и помочь ему могут
только трез-вость и собранность, только способность прокопать дальше,
чем другие, а мысль о том, что другие понимают то же самое, придавала
дополнительных сил. Но детство есть детство, и первые несколько лет он
провел, бесцельно разглядывая попадающиеся в земле предметы - некоторые
из них можно было вынуть и повертеть в руках, а другие приходилось рассматривать
прямо в почве. Особенно Сережа любил находить окна - погрузив в землю
пальцы, он осторожно ощупывал их холодную твердую поверхность и расчищал
землю, стараясь угадать, что увидит за стеклом.
Опыт всех этих лет, заполненных копошением в мягком российском суглинке
(кото-рый однажды утром неожиданно оказался благодатным черноземом Украины),
слился для него в одном обобщающем воспоминании - как он, поеживаясь от
мороза, смотрит в только что расчищенное окно, за которым видны черные
зимние сумерки вокруг ярко освещенной детской площадки, в центре которой,
в пятне света, стоит снежная баба с воткнутым в голову частоколом морковок,
очень похожая на статую Свободы, увиден-ную им в откопанном неподалеку
от окна журнале. Стекло было разрисовано морозом, и узор на нем сильно
напоминал маленькую пальмовую рощу; казалось, что эти паль-мы качаются
от его дыхания. За окно нельзя было пролезть, и Сережа долго стоял воз-ле
него, тоскуя о непонятном, а потом стал рыть ход дальше, затаив в сердце
нерас-шифрованную мечту.
К тому времени, когда он стал задумываться, все ли делает верно, его жизнь
стала рутинной, и состояла большей частью из очень похожих событий, повторяющихся
в однообразной последовательности.
Перед ним, прямо перед головогрудью и лапами, был круг темной твердой
земли. Сзади, за спиной, оставался прорытый к этому времени тоннель, но
Сережа никогда не оглядывался и не подсчитывал, сколько метров или даже
километров им пройдено. Он знал, что другие насекомые - например, муравьи
- довольствуются достаточно ко-роткой норкой, и он со своими зубчатыми
лапами мог бы выполнить работу всей их жизни за несколько часов. Но он
никогда не тешил себя такими сравнениями, зная, что стоит только остановиться
и начать сравнивать себя с другими, как покажется, что он уже достаточно
многого достиг, и пропадет необходимое для дальнейшей борьбы чув-ство
острой обиды на жизнь.
Достигнутое им не существовало в виде чего-то такого, что можно было бы
потро-гать или сосчитать - оно состояло из тех встреч и событий, которые
приносил ему ка-ждый новый день. Проснувшись утром, он начинал рыть тоннель
дальше, разгребая землю мощными передними лапами и отбрасывая ее задними.
Через несколько минут среди серо-коричневых комков почвы появлялся завтрак.
Это были тонкие отростки корней, из которых Сережа высасывал сок, читая
при этом какую-нибудь газету, кото-рую он обычно откапывал вместе с едой.
Через несколько сантиметров из земли появ-лялась дверь на работу - промежуток
между ней и завтраком был таким узким, что иногда земля осыпалась сама,
без всяких усилий с его стороны. Сережа никак не мог взять в толк, как
это он роет и роет в одном направлении, и все равно каждое утро от-капывает
дверь на работу, но зато понимал, что размышления об этом еще никого не
привели ни к чему хорошему, и поэтому предпочитал особенно на эту тему
не думать.
За дверями на работу оказывались присыпанные землей вялые сослуживцы,
мимо которых следовало двигаться осторожно, чтобы они не поняли, что Сережа
роет ход. Возможно, каждый из них тоже рыл свой ход куда-то, но если это
и было так, они де-лали это очень скрытно. Сережа разгребал землю со своего
кульмана, чуть расчищал окно, за которым виднелись наведенные вверх трубы,
и начинал неторопливо рыть к обеду. Обед практически не отличался от завтрака,
только земля вокруг была немного другая, более рыхлая, и из нее торчали
медленно жующие лица товарищей по работе - это не раздражало, потому что
их глаза были всегда закрыты. Обед был как бы пи-ком дня, после которого
уже надо было начинать рыть дорогу домой, а работа в этом направлении
всегда шла быстро. Через какое-то время Сережа разрывал дверь своей квартиры,
медленно разгребал глину, за которой был телевизор, и через пару часов,
уже полусонный, докапывался до кровати.
Проснувшись, он поворачивался к стене, некоторое время смотрел на нее,
пытаясь вспомнить только что кончившийся сон, а затем несколькими быстрыми
ударами лап прорывал ее прямо до ванной комнаты. Дни были в целом одинаковы,
только в субботу и воскресенье в своем движении вперед Сережа не натыкался
на дверь, ведущую на работу. Иногда в выходные он откапывал одну или две
бутылки водки, и тогда надо было немного покопаться в земле рядом - почти
всегда удавалось отрыть голову и часть туловища кого-нибудь из друзей,
чтобы вместе выпить и поговорить о жизни. Сережа твердо знал, что большая
часть его знакомых не роет никакого тоннеля, но, тем не менее, знакомые
попадались ему навстречу с удручающим однообразием. Ино-гда, правда, в
земле оказывались приятные сюрпризы - например, из стены торчала нижняя
часть женского туловища (Сережа никогда не раскапывал дальше поясницы,
полагая, что это приведет ко многим проблемам), или пара банок пива, ради
которого он позволял себе небольшую передышку, но большая часть его пути
пролегала через работу.
Чтобы хоть как-то объяснить себе тот странный факт, что в своем выверенном
по компасу движении вперед он регулярно прорывает насквозь пласты земли
с совершен-но одинаковыми вкраплениями, такими, как кульманы, сослуживцы
и даже вид за ок-ном, Сережа пользовался аналогией с поездом, идущим вперед,
но все время прибли-жающимся к шпале, которую невозможно отличить от предыдущей.
Впрочем, некоторые различия были - иногда контора, через которую он совершал
свой дневной рывок (Сережа образовывал это слово от "рыть"),
обновлялась - пере-мещались кульманы, менялась окраска стен, кто-нибудь
появлялся или навсегда исче-зал. Сережа отметил одну закономерность -
если, например, он проползал через ра-боту, где сгорал электрический чайник
(сослуживцы любили пить чай), то на всех по-следующих работах, через которые
он рыл свой ход, этот (или очень похожий) чайник тоже оказывался сгоревшим,
пока Сережа не докапывался до такой работы, куда кто-нибудь приносил новый.
Работа была совсем несложной - надо было перечерчивать старые синьки на
ват-ман, чем кроме Сережи занималось еще несколько сослуживцев. Обычно
с утра они начинали длинный неспешный разговор, в котором невозможно было
не участвовать. Говорили они, как это обычно бывает, обо всем на свете,
но поскольку круг тем, кото-рых они касались, был очень узок, Сережа замечал,
что с каждым днем на свете оста-ется все меньше и меньше того, что было
когда-то раньше, в тот вечер, когда он сидел под веткой и слушал треск
сумевших выбиться из-под земли цикад.
Неизбежное общение с сослуживцами действовало на Сережу не лучшим образом.
У него стала меняться манера ползти - он стал сильно прижимать голову
к земле, и ино-гда, раскапывая особенно крутую лестницу в буфет, помогал
себе мордой. Одновре-менно он стал немного по-новому понимать жизнь, и
вместо прежнего желания про-рыть тоннель как можно дальше, начал ощущать
ответственность за свою судьбу. Од-нажды он заметил, что сидит за столом,
чистит двумя руками карандаш и одновремен-но роется в ящике - роется чем-то
таким, чего у него раньше просто не было. Сначала он решил, что сходит
с ума, но, приглядываясь к сослуживцам, стал замечать у них по бокам чуть
заметные полупрозрачные коричневатые лапки, которыми они ловко поль-зовались.
Как оказалось, такие же лапки были и у него, просто в них раньше не воз-никало
потребности, а теперь Сережа научился видеть их, а потом и употреблять
в де-ло. Сперва они были слабыми, но постепенно окрепли, и Сережа стал
доверять работу им, используя руки по их прямому назначению - рыть тоннель
дальше и дальше впе-ред.
Но тоннель все равно каждый день приводил его на работу, где из рыхлых
земляных стен глядели давно знакомые до последней черточки лица. В них
была одна общая особенность - все они были украшены усами. Сережа никогда
не придавал этому осо-бого значения, но все-таки решил попробовать отпустить
усы сам.
Примерно через месяц, когда они достаточно отросли, он заметил, что жизнь
стала как-то полнее, а сослуживцы превратились в удивительно милых ребят
с самыми раз-нообразными интересами. Понять все это ему помогли именно
усы, мельчайшие дви-жения которых позволяли воспринимать реальность с
неизвестной раньше стороны. Он убедился, что жизнь можно не только видеть,
но и ощупывать усами, как это делали все вокруг, и тогда она становится
настолько захватывающей, что рыть тоннель даль-ше особо незачем. Его стали
интересовать окружающие, но еще интересней было, что о нем думают другие.
И как-то после рабочего дня, на вечеринке с коньячком, он ус-лышал:
- Наконец-то ты, Сережа, стал одним из нас.
Эти слова произнесло одно из лиц, чуть выступающих из земляной стены.
Осталь-ные лица закрыли глаза и стали шевелить усами, как бы ощупывая
Сережу, чтобы проверить - действительно ли он один из них. Судя по их
улыбкам, они оказались вполне удовлетворены результатом.
- А кем это я стал? - спросил Сережа.
- Брось притворяться, - захохотали лица, - будто не понимаешь!
- Правда, - не сдавался Сережа, - кем?
- Тараканом, кем еще.
Услышав это, Сережа ощутил холодную волну, прошедшую по всему его телу.
Он бросился к концу тоннеля, где висел календарь с портретом Никитая Второго
(Сережа вспомнил, что сам повесил его сюда, когда решил, что уже отрыл
свое), и принялся лихорадочно откидывать землю руками под хохот и улюлюканье
оставшихся сзади уса-тых рож. Откопав дверь ванной, он быстро прорыл лаз
к зеркалу, посмотрел на корич-невую треугольную головку с длинными покачивающимися
усами, и схватился за брит-ву. Усы с хрустом облетели, и на Сережу поглядело
его собственное лицо, только уже совсем взрослое, с заметными морщинами
у глаз. "Сколько же я был тараканом?" - с ужасом подумал он,
и вспомнил данную себе в детстве клятву обязательно прорыть ход на поверхность.
Откопав кровать, он упал на холодные простыни и заснул, а утром раскопал
теле-фон и позвонил Грише, одному из друзей по яйцекладу, с которым уже
давно не об-щался. Некоторое время они вспоминали тот далекий летний вечер,
когда они свали-лись с ветки на землю и начали рыть ход на ее поверхность,
а потом Сережа без оби-няков поинтересовался, как жить дальше. Приятель
сказал так:
- Нарой побольше бабок, а дальше сам увидишь.
Они договорились как-нибудь увидеться и распрощались. Повесив трубку,
Сережа без всяких колебаний решил изменить маршрут и воспользоваться гришиным
советом. После завтрака он стал рыть не вперед, а направо, и вскоре с
облегчением заметил, что дверей на работу в земле перед ним не появилось.
Вместо них попались дырявая немецкая каска, несколько сплющенных гильз
и ксерокопия какой-то древней мисти-ческой книги, над которой он провел
пару часов. Сереже еще не приходилось читать такой ахинеи - из книги следовало,
что он не просто ползет по подземному тоннелю, но еще и толкает перед
собой навозный шар, внутри которого он на самом деле этот тоннель и роет.
После этого грунт долгое время был совершенно пустым, только из-редка
попадались корешки, которые Сережа пускал в пищу, а потом его воткнутая
в землю лапка нащупала что-то твердое.
Разбросав желтоватую глину, Сережа увидел черный носок милицейского сапога.
Он сразу все понял, аккуратно присыпал его землей и стал рыть влево, подальше
от этого места. Еще несколько раз ему попадались выступающие из земли
детали милицейской амуниции - дубинки, рации, стриженные головы в фуражках,
- но насчет голов ему везло, потому что он все время откапывал их со стороны
затылка, из чего следовало, что менты его не видят. Через некоторое время
в земле стали попадаться бабки. Сна-чала это были отдельные бумажки, а
потом стали появляться целые пачки - обычно они находились где-нибудь
неподалеку от милицейских дубинок и сапогов. Сережа стал тщательно, как
археолог, раскапывать землю вокруг попадавшихся ему предметов милицейского
снаряжения, и редко когда уползал без нескольких сырых и тяжелых пачек,
крест-накрест перехваченных бумажной лентой.
Он практически совсем забыл об осторожности, и один раз случайным движением
руки отбросил землю с круглого милицейского лица, изо рта у которого торчал
сви-сток. Лицо яростно посмотрело на него и надуло щеки, но прежде, чем
успел раздаться свист, Сережа выдернул свисток и сунул милиционеру прямо
в зубы денежную пачку. Лицо закрыло глаза, и Сережа, постепенно приходя
в себя, двинулся дальше. Вскоре его пальцы нащупали предмет, наощупь показавшийся
ему обычным милицейским са-погом. Расчистив землю, Сережа увидел слово
"reebok", начал рыть вверх и скоро от-копал улыбающееся лицо
Гриши.
- Вот и встретились, - сказал Гриша.
Бабки, которые Сережа нарыл по его совету, не произвели на Гришу никакого
впе-чатления.
- Ты, пока не поздно, купи на них денег, - сказал он, и показал Сереже
несколько зеленых банкнот. - И вообще, надо отсюда рыть как можно скорее.
Сережа и сам понимал, что кроме как отсюда, рыть просто неоткуда, но все
же при-нял гришины слова к сведению и накрепко запомнил, что прежде всего
надо откопать какое-то приглашение.
По-прежнему на его пути регулярно оказывалась дверь домой, телевизор,
ванная и кухня, но теперь он начал выкапывать американские журналы и учить
английский, на котором говорил с изредка появляющимися из стен лицами,
которые дружелюбно улы-бались и обещали помочь. И вот однажды, в длинной
песчаной жиле, которую он раз-рабатывал уже целый месяц, он наткнулся
на сложенную вчетверо белую бумажку. Это и было, как он понял, приглашение.
Сережа не знал, что надо делать дальше, и решил на всякий случай держаться
песчаного слоя. Несколько дней в песке не попадалось ничего интересного,
а потом он ощутил под своими лапками каменную стену с вывес-кой; расчистив
ее, он прочел "ОВИР". Дальше предметы стали попадаться с чудовищ-ной
быстротой - такой, что он даже не успевал как следует разобраться, что
именно он выкапывает и кому именно дает взятки; в конце концов он заметил,
что пухлого мешка бабок у него больше нет, зато есть несколько зеленых
бумажек с портретом благообразного лысоватого толстяка.
Песчаная жила кончилась, и рыть ход стало намного труднее, потому что
почва ста-ла каменистой; особенно запомнились Сереже бетонные глыбы перед
американским посольством, которые были такой величины, что приходилось
или подкапываться под них, а это было опасно, потому что глыба могла упасть
и раздавить, или рыть ход сбо-ку, сильно удлинняя дорогу. Посольство Сережа
прополз очень быстро, откопал пери-ла авиационного трапа, а потом расчистил
от земли прямоугольный иллюминатор, в который почти целый день любовался
облаками и океаном.
Дальше начинался слой рыхлого и влажного краснозема, и Сережа долго глядел
на стену земли, за которой ждала неизвестность, перед тем как решился
протянуть к ней свои мозолистые и усталые, но еще сильные лапки. Первой
находкой в слое новой почвы оказалась пожилая негритянка в кабинке таможенного
контроля, которая брезг-ливо спросила, есть ли у Сережи обратный билет.
Потом выступила автобусная дверь, сразу за которой Сережа откопал яблочный
огрызок и мятую карту Нью-Йорка.
Началась новая жизнь. Долгое время Сережа выкапывал из земли в основном
пус-тые консервные банки, зачерствелые ломтики пиццы и старые "Ридерз
Дайджесты", но он был готов к упорному труду и не ждал небесной манны
- тем более, что с небом было напряженно. Со временем он стал находить
и деньги. Их было, конечно, куда меньше, чем когда-то попадалось бабок,
и встречались они далеко не пачками, но Се-режа не унывал. Из стен тоннеля
часто выступали огромные пластиковые мешки с му-сором и черные руки, протягивающие
ему то маленькие пакетики кокаина, то пригла-шения на религиозные лекции,
но Сережа старался не обращать на это внимания, больше улыбаться и быть
оптимистом.
Постепенно мусора вокруг стало меньше, а в одно тихое утро, с трудом прокапывая
ход между корней старой липы, Сережа обнаружил маленькую зеленую карточку
- произошло это через день после того, как он узнал второе главное американское
слово "У-упс" (первое, "Бла-бла-бла", ему сказал по
секрету еще Гриша). Он понял, что сможет теперь найти работу, и действительно
- не прошло и пары дней, как вскоре после завтрака он выкопал металлическое
табло с горящим словом "work", взволно-ванно сглотнул слюну
и взялся за дело. Новая работа оказалась очень похожей на ста-рую, только
кульман был другой, наклонный, и появлявшиеся из стен лица сослужив-цев
говорили по-английски. С энергичной улыбкой прокопав от обеда до табло
со сло-вами "don't work" (уже давно ему удалось соединить в
одно целое пространство и время), он понял, что рабочий день окончен.
Теперь он стал откапывать указатели "work" и "don't work"
каждый день, а кроме них, стал регулярно натыкаться на одни и те же блестящие
дверные ручки, ступеньки и предметы быта вроде кондиционера, гудение которого
было вездесущим и слегка напоминало ему вой московской вьюги, комплекта
японской электроники, сковородок и кастрюль, из чего сам собой напрашивался
вывод, что он теперь живет в собствен-ной квартире.
Работа была совсем несложной - надо было переводить старые синьки в компью-терный
код, чем, кроме Сережи, занималось еще несколько сослуживцев. Обычно с
утра они начинали длинный неспешный разговор на английском, в котором
Сережа по-степенно научился участвовать. Общение с сослуживцами, безусловно,
было для Се-режи очень благотворным. Его манера ползти стала более уверенной,
и скоро он заме-тил, что опять пользуется полупрозрачными коричневыми
лапками, о которых успел позабыть со времени своей прошлой работы. Он
снова отпустил усы (теперь они были с заметной сединой) - но не для того,
чтобы слиться с окружающими, большинство из которых тоже было усатыми,
а наоборот, чтобы придать своему облику такую же непо-вторимую индивидуальность,
какой обладали они все.
Прошло несколько лет, заполненных мерцанием указателей "work"
- "don't work". За это время Сережа успел обжиться и выкопал
множество полезных предметов - ма-шину, огромный телевизор и даже бачок
с приспособлением для дистанционного слива воды. Иногда днем, оказавшись
на работе, он раскапывал окно своей конторы, и, не обращая внимания на
врывающуюся оттуда духоту, выставлял наружу руку с дистан-ционным спускателем
и нажимал на черную кнопку с изображением водопада. Ничего вроде бы не
происходило, но он знал, что примерно в двух милях, там, где расположе-на
его квартира, ревущий вихрь голубоватой воды накатывается на прохладные
стенки унитаза. Правда, один раз он по ошибке нажал кнопку "reset"
и потом три дня отмы-вал пол, потолок и стены, но зато после скандала
с низеньким мужичком, назвавшимся его лендлордом, он стал относиться к
квартире, как к живому существу, тем более, что ее название - "Ван
Бедрум" - всегда казалось ему именем голландского живописца. Кроме
того, он начал внимательно читать инструкции.
Иногда он откапывал собачий поводок из чего делал вывод, что гуляет с
собакой. Саму собаку он никогда не раскапывал, но однажды, по совету журнала
"Health Week", отвел ее к ветеринару-психоаналитику. Тот некоторое
время перелаивался с невидимой собакой за тонким слоем земли, а потом
Сережа услышал от него такое, что сразу же привязал поводок к торчащему
из земляной стены бамперу грузовика из дру-гого штата, огляделся (никого
вокруг, естественно, не было) и торопливо пополз прочь.
По выходным он дорывался до парома на Нью-Джерси, раскапывал небольшое
окошко в здании, где продавали билеты, и, вспоминая детство, подолгу смотрел
на да-лекую белую статую Свободы - последние лучи заката окрашивали терновый
венец на ее голове в морковный цвет, и она казалась огромной пожилой снегурочкой.
У него появилась близкая женщина, которую он откопал целиком, чтобы изредка
го-ворить с ней о сокровенном, которого к этому времени у него набралось
довольно мно-го.
- Ты веришь, - спрашивал он, - что нас ждет свет в конце тоннеля?
- Это ты о том, что будет после смерти? - спрашивала она. - Не знаю. Я
читала пару книг на эту тему. Действительно, пишут, что там какой-то тоннель,
и свет в кон-це, но по-моему все это чистое бла-бла-бла.
Рассказав ей, что он когда-то чуть было не стал тараканом в далекой северной
стране, Сережа вызвал у нее недоверчивую улыбку; она сказала, что он совершенно
не похож на выползня из России.
- Ты по виду типичный американский кокроуч, - сказала она.
- У-упс, - ответил Сережа.
Он был счастлив, что ему удалось натурализоваться на новом месте, а слово
"кок-роуч" он понял как что-то вроде "кокни", только
на нью-йоркский лад - но все же после этих слов в его душе поселилось
не совсем приятное чувство. Однажды, доволь-но сильно выпив после работы,
он раскопал свою квартиру, прорыл ход к зеркалу и, взглянув в него, вздрогнул.
Оттуда на него смотрела коричневая треугольная головка с длинными усами,
уже виденная им когда-то давно. Сережа схватил бритву, и, когда мыльный
водоворот унес усы в раковину, на него поглядело его собственное лицо,
только уже совсем пожилое, даже почти старое. Он начал остервенело копать
прямо сквозь разлетевшееся на куски под его лапами зеркало, и вскоре отрыл
несколько предметов, из которых следовало, что он уже на улице - это был
сидящий на табурете пожилой кореец (его лавка обычно начиналась в двух
метрах под табуреткой) и таб-личка с надписью "29 east st."
Окорябавшись о ржавую консервную банку, он начал быстро и отчаянно рыть
вперед, пока не оказался в пласте глинистых сырых почв где-то в районе
Гринвич Виллидж, среди уходящих далеко вниз фундаментов и бетонных шахт
колодцев. Откопав вывеску с нарисованной пальмовой рощей и крупным словом
"PARADISE", Сережа отрыл вслед за ней довольно длинную лестницу
вниз, табуретку, небольшой участок стойки и пару стаканов с "водка-тоником",
к которому уже успел привыкнуть.
Земляные стены только что вырытого им тоннеля дрожали от музыки. Хватив
сразу два стакана, Сережа огляделся по сторонам. За его спиной был длинный
узкий лаз, полный разрыхленной земли - он уходил в известность, из которой
Сережа уже столь-ко лет пытался найти выход. Впереди из земли торчала
покрытая царапинами дере-вянная доска стойки и стаканы. Все-таки было
непонятно - вылез он, наконец, нару-жу, или еще нет? И наружу чего? Вот
это было самое непонятное. Сережа взял со стой-ки бледно-зеленый спичечный
коробок и увидел те же пальмы, что были на вывеске, а еще раньше, в виде
изморози - на каком-то окне из детства. Кроме пальм, на коробке были телефоны,
адрес и уверение, что это "hottest place on island".
"Господи, - подумал Сережа, - да разве hottest place - это рай? А
не наоборот? "
Из земляной стены перед ним появилась рука, сгребла пустые стаканы и поставила
один полный. Стараясь держать себя в лапках, Сережа посмотрел вверх. Земляной
свод, как обычно, нависал в полуметре над головой, и Сережа вдруг с недоумением
подумал, что за всю долгую и полную усилий жизнь, в течение которой он
копал, на-верно, во все возможные стороны, он так ни разу и не попробовал
рыть вверх. Сережа воткнул лапки в потолок, и на полу стала расти горка
отработанной земли. Потом ему пришлось подтянуть к себе табуретку и встать
на нее, а еще через минуту его пальцы нащупали пустоту. "Конечно,
- подумал Сережа, - поверхность - это ведь когда не надо больше рыть!
А рыть не надо там, где кончается земля!" Снизу раздалось щелка-нье
пальцев, и, бросив туда кошелек с небольшой колодой кредитных карт (на
том месте, где он только что сидел, теперь неподвижно лежал непонятно
откуда взявшийся здоровенный темно-серый шар), Сережа схватился за край
дыры, подтянулся и вылез наружу.
Вокруг был безветренный летний вечер, и сквозь листву деревьев просвечивали
ли-ловые закатные облака. Вдали тихо шумело море, и со всех сторон долетал
треск ци-кад. Разорвав старую кожу, Сережа вылез из нее, поглядел вверх
и увидел на дереве, которое росло у него над головой, ветку, с которой
он свалился на землю. Сережа по-нял, что это и есть тот самый вечер, когда
он начал свое длинное подземное путешест-вие, потому что никакого другого
вечера просто не бывает, и еще он понял, о чем трещат - точнее, плачут
- цикады. И он тоже затрещал своими широкими горловыми пластинами о том,
что жизнь прошла зря, и о том, что она вообще не может пройти не зря,
и о том, что плакать по всем этим поводам совершенно бессмысленно. Потом
он расправил крылья и понесся в сторону лилового зарева над далекой горой,
стараясь избавиться от ощущения, что копает крыльями воздух. Что-то до
сих пор было зажато у него в руке - он поднес ее к лицу, увидел на ладони
измятый и испачканный землей коробок с черными пальмами, и неожиданно
понял, что английское слово "Paradise" обозначает место, куда
попадают после смерти.
3. ТРИ ЧУВСТВА МОЛОДОЙ МАТЕРИ
Доедая последнюю мятую сливу, Марина совершенно не волновалась насчет
буду-щего - она была уверена, что ночью найдет все необходимое на рынке.
Но когда она решила вылезти и посмотреть, не ночь ли на дворе, и сползла
с кучи слежавшегося под ее тяжестью сена, она увидела, что выхода на рынок
нет, и вспомнила, что Нико-лай заделал его почти сразу после своего появления.
Сделал он все настолько акку-ратно, что не осталось никаких следов, и
Марина даже не могла вспомнить, где этот выход был. Она отчаянно огляделась:
из черной дыры, перед которой лежал сплетен-ный Николаем половичок, тянуло
ледяным ветром, а остальные три стены были совер-шенно одинаковыми - черными
и сырыми. Начинать рыть ход заново нечего было и думать - не хватило бы
сил, и Марина, бессильно зарыдав, упала на сено. В фильме, который она
стала вспоминать, возможность такого поворота событий не предусматри-валась,
и Марина совершенно не представляла, что делать.
Наплакавшись, она несколько успокоилась - во-первых, ей не особенно хотелось
есть, а во-вторых, еще оставались два тяжелых свертка, с которыми она
вышла из те-атра. Решив перетащить их в камеру, Марина протиснулась в
черную дыру и поползла по узкому и кривому лазу, в который намело довольно
много снега. Через несколько метров она ощутила, что ползти ей очень трудно
- бока все время цеплялись за сте-ны. Ощупав себя руками, она с ужасом
поняла, что за те несколько дней, что она про-лежала на сене, приходя
в себя после шока от гибели Николая, она невероятно рас-толстела; особенно
раздалась талия и места, где раньше росли крылья - теперь там были настоящие
мешки жира. В одном особенно узком участке коридора Марина за-стряла,
и даже решила, что теперь ей отсюда не выбраться, но все же после долгих
усилий ей удалось доползти до выхода наружу. Баян и свертки лежали на
том же мес-те, где она их и оставила, только были занесены снегом. Подумав,
Марина решила не тащить с собой баян, и взяла назад только свертки, а
баяном изнутри подперла крыш-ку, закрывавшую вход в нору.
Кое-как вернувшись на место, Марина устало поглядела на серую газетную
бумагу свертков. Она догадывалась, что найдет внутри, и поэтому не очень
спешила их разво-рачивать. На бумаге крупным псевдославянским шрифтом
было напечатано: "Магадан-ский муравей", а сверху был подчеркнутый
девиз "За наш магаданский муравейник!", набранный готическим
курсивом. Ниже была фотография, но что именно на ней изо-бражено, Марина
не поняла из-за корки засохшей крови, которой был покрыт весь низ свертка;
единственное, что она разобрала из подзаголовков, это что номер воскресный
и посвящен в основном вопросам культуры. Марину томило незнакомое физическое
ощущение, и, чтобы развеяться, она решила немного почитать. Осторожно
отвернув начало листа, она увидела с другой его стороны столбцы текста.
Первой шла статья майора Бугаева "Материнство". Увидев перед
собой это слово, Марина ощутила, как у нее екнуло в груди. Со всем вниманием,
на которое она была способна, она стала читать.
"Приходя в эту жизнь, - писал майор, - мы не задумываемся над тем,
откуда мы взялись и кем мы были раньше. Мы не размышляем о том, почему
это произошло - мы просто ползем себе по набережной, поглядывая по сторонам,
и слушаем тихий плеск моря."
Марина вздохнула и подумала, что майор знает жизнь.
"Но наступает день, - стала она читать дальше, - и мы узнаем, как
устроен мир, и понимаем, что наша первая обязанность перед природой и
обществом - дать жизнь новым поколениям муравьев, которые продолжат начатое
нами великое дело и впишут новые славные страницы в нашу многовековую
историю. В этой связи считаю необхо-димым остановиться на чувствах молодой
матери. Во-первых, ей свойственна глубокая и нежная забота о снесенных
яйцах, которая находит выражение в постоянном попе-чении. Во-вторых, ее
не оставляет легкая печаль, являющаяся следствием непрестан-ных размышлений
о судьбе потомства, часто непредсказуемой в наше неспокойное время. И
в-третьих, ее не покидает радостная гордость от сознания..."
Последнее слово упиралось в ссохшуюся коричневую корку, и Марина, хмурясь
от нахлынувших на нее незнакомых чувств, перевела взгляд на соседний столбец.
"Для коммунистической партии Латвии я оказался чем-то вроде Кассандры,"-
про-чла она, и отбросила газету.
- А ведь я беременна, - сказала она вслух.
Первое яйцо Марина снесла незаметно для себя, во сне. Ей снилось, что
она опять стала молоденькой самочкой и строит снеговика во дворе магаданского
оперного теат-ра. Сначала она слепила маленький снежок, потом стала катать
его по снегу, и посте-пенно он становился все больше и больше, но почему-то
был не круглым, а сильно вы-тянутым, и как Марина не старалась, она не
могла придать ему круглую форму.
Когда она проснулась, она увидела, что во сне сбросила с себя штору и,
разметав-шись, лежит на сене, а на полу возле постели - в том месте, где
раньше стояли сапоги Николая, - белеет предмет, точь-в-точь повторяющий
странный снежный ком из ее сна. Марина пошевелилась, и на пол скатилось
еще одно яйцо. Она испуганно вскочи-ла, и ее тело начало содрогаться в
неудержимых, но практически безболезненных спазмах. На пол упало еще несколько
яиц. Они были одинаковые, белые и холодные, покрытые мутной упругой кожурой,
а по форме напоминали дыни средних размеров; всего их было семь.
"Что ж теперь делать?" - озабоченно подумала Марина, и тут же
ей стало ясно, что - надо было первым делом вырыть для яиц нишу.
Привычно откидывая совком землю, Марина прислушивалась к своим чувствам,
и с недоумением замечала, что совсем не испытывает радости материнства,
так подробно описанной майором Бугаевым. Единственными ее ощущениями были
озабоченность, что ниша выйдет слишком холодной, и легкое отвращение к
снесенным яйцам.
Видно, роды отобрали у нее слишком много сил, и, закончив работу, она
ощутила усталость и голод. Есть можно было только то, что было в свертке,
и Марина решилась.
- Я ведь это не для себя, - сказала она, обращаясь к кубу темного пространства,
в центре которого она сидела на четвереньках. - Я для детей.
В первом свертке оказалась ляжка Николая в заскорузлой от крови зеленой
военной штанине. Своими острыми жвалами Марина распорола штанину вдоль
красного лампа-са, и стянула ее, как колбасную шкурку. На ляжке у Николая
оказалась татуировка - веселые красные муравьи с картами в лапках сидели
за столом, на котором стояла бу-тылка с длинным узким горлышком. Марина
подумала, что ничего, в сущности, не ус-пела узнать про своего мужа, и
откусила от ляжки небольшой кусок.
На вкус Николай оказался таким же меланхолично-основательным, каким был
и при жизни, и Марина заплакала. Она вспомнила его сильные и упругие передние
лапки, поросшие редкой рыжей щетиной, и их прикосновения к ее телу, раньше
вызывавшие только скуку и недоумение, теперь показались ей исполненными
тепла и нежности. Чтобы прогнать тоску, Марина стала читать клочки газеты,
лежавшие перед ней на по-лу.
"Для негодования уже не остается сил, - писал неизвестный автор,
- можно толь-ко поражаться бесстыдству масонов из печально знаменитой
ложи П-4 ("психоанализ-четыре"), уже много десятилетий измывающихся
над международной общественно-стью, и простерших свою изуверскую наглость
до того, что в центре мировой научной полемики благодаря их усилиям оказались
два самых гнусных ругательства древне-коптского языка, которым масоны
пользуются для оплевывания чужих национальных святынь. Речь в данном случае
идет о выражениях "sigmund freud" и "eric bern" в
пе-реводе означающих, соответственно, "вонючий козел" и "эректированный
волчий пе-нис". Когда же магаданская наука, последняя из нордических
наук, стряхнет с себя многолетнее оцепенение и распрямит свою могучую
спину?"
Марина не понимала, о чем идет речь, но догадывалась, что за газетным
обрывком стоит неведомый ей мир науки и искусства, который она мимоходом
видела на старом расписном щите возле моря: мир, населенный улыбающимися
широкоплечими мужчи-нами с логарифмическими линейками и книгами в руках,
детьми, мечтательно глядя-щими в неведомую взрослым даль, и небывалой
красоты женщинами, замершими у ве-сенних роялей и кульманов в тревожном
ожидании счастья. Марине стало горько от того, что она никогда уже не
попадет на этот фанерный щит, но это еще могло про-изойти с ее детьми,
и она ощутила беспокойство за лежащие в нише яйца. Она под-ползла к ним
поближе и стала внимательно их изучать.
Мутная пелена на их поверхности успела рассосаться, и стали видны зародыши.
Они совершенно не походили на муравьев, и скорее напоминали толстых червяков,
но сле-ды их будущего строения были уже различимы. Пять из них были бесполыми
рабочими насекомыми, а шестой и седьмой имели крылышки, и Марина с радостным
испугом увидела, что один из них - мальчик, а другой - девочка. Она вернулась
к кровати, надергала сена и тщательно обложила им яйца, потом накрыла
их снятой с себя што-рой и зарылась в остатки сена. Оно неприятно кололо
голое тело, но Марина старалась не обращать внимания на это неудобство.
Некоторое время она с нежностью глядела на получившееся гнездышко, а потом
ее глаза закрылись, и ей начала сниться мага-данская наука, распрямляющая
спину под черным небом ледовитого океана.
На следующее утро она заметила, что хоть уже долгое время ничего не ела,
но рас-толстела до такой степени, что не только потеряла возможность вылезти
в коридор, но и в самой камере помещается лишь потому, что лежит по диагонали,
головой к кладке яиц. Ей трудно было представить, что раньше она протискивалась
в крохотный квад-ратный лаз, отверстие которого чернело на стене. Из-за
складок жира на шее она даже не могла толком повернуть голову, чтобы посмотреть,
какой она стала, но чувствовала, что там, за шеей, течет по своим законам
жизнь большого самодостаточного тела, ко-торое уже не совсем Марина -
Мариной оставалась только голова с немногими мысля-ми и пара еще подчиняющихся
этой голове лапок (остальные были намертво придав-лены брюхом к полу.)
В теле бродили соки, в его недрах раздавались странные заво-раживающие
звуки, и оно, совершенно не спрашивая у Марины ни разрешения, ни со-вета,
иногда начинало медленно сокращаться или переваливалось с боку на бок.
Ма-рина думала, что дело тут в генах: за все время с тех пор, как она
стала матерью, она съела только ляжку Николая, и то не потому, что сильно
хотелось есть, а чтобы та не испортилась.
Шли дни. Но однажды она проснулась с чувством голода, который не походил
ни на что из испытанного ею раньше: сейчас голодна была не худенькая девушка
из про-шлого, а огромная масса живых клеток, каждая из которых пищала
тоненьким голосом о том, как ей хочется есть. Решившись, Марина подтянула
к себе оставшийся сверток, развернула его и увидела бутылку шампанского.
Сначала она обрадовалась, потому что так и не попробовала шампанского
в театре, и часто думала, какое оно на вкус, но потом поняла, что осталась
совсем без еды. Тогда она протянула лапки к яичной клад-ке, выбрала яйцо,
в котором медленно дозревал бесполый рабочий муравей, подтянула его, и,
не давая себе опомниться, вонзила жвала в хрустнувшую полупрозрачную обо-лочку.
Яйцо оказалось вкусным и очень сытным, и Марина, до того, как пришла в
себя и вновь приобрела контроль над своими действиями, съела целых три.
"Ну и что, - подумала она, чувствуя, как к горлу подступает сытая
отрыжка, - пусть хоть кто-то останется. А то все вместе..."
Сильно захотелось шампанского, и Марина стала открывать бутылку. Шампанское
хлопнуло, и не меньше трети содержимого белой пеной выплеснулось на пол.
Марина расстроилась, но потом вспомнила, что точно так же было в фильме,
и успокоилась. Шампанское ей не очень понравилось, потому что в рот из
бутылки попадала только пузырящаяся пена, которую трудно было глотать,
но все же она допила его до конца, отбросила пустую бутылку в угол и стала
изучать газету, в которую та была упакована. Это тоже был номер "Магаданского
муравья", но не такой интересный, как прошлый. Почти весь его объем
занимал репортаж с магаданской конференции сексуальных меньшинств; это
ей было скучно читать, но зато на большой групповой фотографии она нашла
автора статьи о материнстве майора Бугаева - он был, как следовало из
подписи, пятый сверху.
Отложив газету, Марина прислушалась к ощущениям от собственного тела.
Не вери-лось, что все это толстое и огромное и есть она. Или, наоборот,
этому огромному и тол-стому уже не верилось, что оно - это Марина.
"А вот начну с завтрашнего дня спортом заниматься, - чувствуя, как
из живота медленно поднимается пузырящаяся надежда, подумала Марина, -
похудею, опять пророю ход на юг, к морю... И найду того генерала, который
Николая хвалил. Он на мне женится, и..."
Дальше Марина боялась даже думать. Но она ощутила, что она еще молода,
еще полна сил, и, если не сдаваться обстоятельствам, вполне можно начать
все сначала. Потом она задремала и спала очень долго, без сновидений.
Разбудили ее чавкающие звуки. Марина открыла глаза и обомлела. Из угла
на нее смотрели два больших ничего не выражающих глаза. Сразу под глазами
были острые сильные челюсти, которые быстро что-то перетирали, а ниже
располагалось неболь-шое червеобразное тельце белого цвета, покрытое короткими
и упругими чешуйками.
- Ты кто? - испуганно спросила Марина.
- Я твоя дочь Наташа, - ответило существо.
- А что это ты ешь? - спросила Марина.
- Яйца, - невинно прошамкала Наташа.
- А...
Марина поглядела на нишу с яйцами, увидала, что та совершенно пуста, и
подняла полные укора глаза на Наташу.
- А что делать, мам, - сквозь набитый рот ответила та, - жизнь такая.
Если б Анд-рюшка быстрее вылупился, он бы сам меня слопал.
- Какой Андрюшка?
- Братишка, - ответила Наташа. - Он мне говорит, значит, давай маму разбудим.
Прямо из яйца еще говорит. Я тогда говорю - а ты, если б первый кожуру
прорвал, стал бы маму будить? Он молчит. Ну, я и...
- Ой, Наташа, ну разве так можно, - прошептала Марина, покачивая головой
и разглядывая Наташу. Она уже не думала о яйцах - все остальные чувства
отступили перед удивлением, что это странное существо, запросто двигающееся
и разговари-вающее - ее родная дочь. Марина вспомнила фанерный щит у видеобара,
изображав-ший недостижимо прекрасную жизнь, и попыталась в своем воображении
поместить на него Наташу. Наташа молча на нее глядела, потом спросила:
- Ты чего, мам?
- Так, - сказала Марина. - Знаешь что, Наташа, сползай-ка в коридор. Там
баян стоит. Принеси его сюда, только осторожней, смотри, чтобы крышка
вниз не упала. Снегу наметет.
Через несколько минут Наташа вернулась с источающей холод черной коробкой.
- Теперь послушай, Наташа, - сказала Марина. - У меня была тяжелая и страшная
судьба. У твоего покойного папы тоже. И я хочу, чтобы с тобой все было
иначе. А жизнь очень непростая вещь.
Марина задумалась, пытаясь в несколько слов сжать весь свой горький опыт,
все посещавшие ее долгими магаданскими ночами мысли, чтобы передать Наташе
главный итог своих раздумий.
- Жизнь, - сказала она, отчетливо вспомнив торжествующую улыбку на лице
за-вернутой в лимонного цвета штору сраной уродины, - это борьба. В этой
борьбе по-беждает сильнейший. И я хочу, Наташа, чтобы победила ты. С сегодняшнего
дня ты будешь учиться играть на баяне твоего отца.
- Зачем? - спросила Наташа.
- Ты станешь работником искусства, - объяснила Марина, кивая на черную
дыру в стене, - и пойдешь работать в магаданский военный оперный театр.
Это прекрасная жизнь, чистая и радостная (Марина вспомнила генерала со
сточенными жвалами и па-рализованными мышцами лица), полная встреч с самыми
удивительными людьми. Хо-чешь ты так жить? Поехать во Францию?
- Да, - тихо ответила Наташа.
- Ну вот, - сказала Марина, - тогда начнем прямо сейчас.
Успехи Наташи были удивительными. За несколько дней она так здорово выучилась
играть, что Марина про себя решила - все дело в отцовской наследственности.
Един-ственной нотной записью, которую они с Наташей нашли в "Магаданском
муравье", оказалась музыка песни "Стража на Зее", приведенная
там в качестве примера истин-но русского искусства. Наташа стала играть
сразу же, прямо с листа, и Марина потря-сенно вслушивалась в рев морских
волн и завывание ветра, которые сливались в гимн непреклонной воле одолевшего
все это муравья, и размышляла о том, какая судьба ждет ее дочь.
- Вот такие песни, - шептала она, глядя на быстро скачущие по клавишам
пальца Наташи.
Как-то Марина подумала о мелодии из французского фильма и напела дочке
то, что смогла. Наташа сразу же подхватила мотив, сыграла его несколько
раз, а потом пораз-мышляла и сыграла его несколько иначе, и Марина вспомнила,
что именно так в филь-ме и было. После этого она окончательно поверила
в свою дочь, и когда Наташа засы-пала рядом, Марина заботливо накрывала
шторой беззащитную белую колбаску ее тельца, словно Наташа была еще яйцом.
Иногда по вечерам они начинали мечтать, как Наташа станет известной артисткой,
и Марина придет к ней на концерт, сядет в первый ряд, и даст, наконец,
волю гордым материнским слезам. Наташа очень любила играть в такие концерты
- она садилась перед матерью на фанерную коробку, прижимала баян к груди
и исполняла то "Стражу на Зее", то "Подмосковные вечера";
Марина в самый неожиданный момент прерывала ее игру тоненьким криком "браво",
и начинала истово бить друг о друга двумя по-следними действующими лапками.
Тогда Наташа вставала и кланялась; выходило это у нее так, словно всю
свою жизнь перед этим она ничего другого не делала, и Марине оставалось
только клоком сена размазывать по лицу сладкие слезы. Она чувствовала,
что живет уже не сама, а через Наташу, и все, что ей теперь нужно от жизни
- это счастья для дочери.
Но шли дни, и Марина стала замечать в дочери странную вялость. Иногда
Наташа замирала, баян в ее руках смолкал, и она надолго уставлялась в
стену.
- Что с тобой, девочка? - спрашивала Марина.
- Ничего, - отвечала Наташа и принималась играть вновь.
Иногда она бросала баян и уползала в ту часть камеры, которой Марина не
могла видеть, и не отвечала на вопросы, занимаясь там непонятным. Иногда
к ней приходили друзья и подруги, но Марина не видела их, а слышала только
молодые самоуверенные голоса. Однажды Наташа спросила ее:
- Мама, а кто лучше живет - муравьи или мухи?
- Мухи-то лучше, - ответила Марина, - но до поры до времени.
- А после поры да времени?
- Ну как тебе сказать, - задумалась Марина. - Жизнь у них, конечно, неплохая,
но очень неосновательная и, главное, без всякой уверенности в будущем.
- А у тебя она есть?
- У меня? Конечно. Куда я отсюда денусь.
Наташа задумалась.
- А в моем будущем у тебя уверенность есть? - спросила она.
- Есть, - ответила Марина, - не волнуйся, милая.
- А ты можешь так сделать, чтобы ее у тебя больше не было?
- Что? - не поняла Марина.
- Ну, можешь ты так сделать, чтобы не быть насчет меня ни в чем уверенной?
- А почему ты этого хочешь?
- Почему, почему. Да потому что пока у тебя будет уверенность в моем будущем,
я отсюда тоже никуда не денусь.
- Ах ты дрянь неблагодарная, - рассердилась Марина. - Я тебе все отдала,
всю жизнь тебе посвятила, а ты...
Она замахнулась на Наташу, но та быстро уползла в угол камеры, где Марина
не могла ее даже видеть.
- Наташа, - через некоторое время позвала Марина, - слышишь, Наташа!
Но Наташа не отвечала. Марина решила, что дочь обиделась на нее, и решила
больше ее не трогать. Опустив голову, она задремала. Утром на следующий
день она очень удивилась, не нащупав рядом маленького упругого наташиного
тельца.
- Наташа! - позвала она.
Никто не отозвался.
- Наташа! - повторила Марина и беспокойно заерзала на месте.
Наташа не отзывалась, и Марина испытала самую настоящую панику. Она попробо-вала
повернуться, но огромное жирное тело совершенно ей не подчинялось. У Марины
мелькнула мысль, что оно, может быть, еще в состоянии двигаться, но просто
не пони-мает, чего Марина от него хочет, или не в состоянии расшифровать
сигналы, идущие от мозга к его мышцам. Марина сделала колоссальное волевое
усилие, но единствен-ным ответом тела было раздавшееся в его недрах тихое
урчание. Марина попыталась еще раз, и ее голова немного повернулась вбок.
Стал виден другой угол камеры, и Ма-рина, изо всех сил выворачивая глаз,
рассмотрела висящий под потолком небольшой серебристый кокон, состоящий,
как ей показалось, из множества рядов тонких шелко-вых нитей.
- Наташа, - опять позвала она.
- Ну что, мам? - долетел из кокона тихий-тихий голос.
- Ты что это? - спросила Марина.
- Известно что, - ответила Наташа. - Окуклилась. Пора уже.
- Окуклилась? - переспросила Марина и заплакала. - Что ж ты меня не позвала?
Совсем уже взрослая стала, выходит?
- Выходит так, - ответила Наташа. - Своим умом теперь жить буду.
- И что ты делать хочешь, когда вылупишься? - спросила Марина.
- А в мухи пойду, - ответила Наташа из-под потолка.
- Шутишь?
- И ничего не шучу. Не хочу так как ты жить, понятно?
- Наташенька, - запричитала Марина, - цветик! Опомнись! В нашей семье
такого позора отроду не было!
- Значит, будет, - спокойно ответила Наташа.
На следующее утро Марина проснулась от скрипа. Висящий под потолком кокон
слегка покачивался, и Марина поняла, что Наташа готова вылупиться.
- Наташа, - стараясь говорить спокойно, начала Марина, - пойми. Чтобы
пробить-ся к свободе и солнечному свету, надо всю жизнь старательно работать.
Иначе это просто невозможно. То, что ты собираешься сделать - это прямая
дорога на дно жиз-ни, откуда уже нет спасенья. Понимаешь?
Кокон треснул вдоль всей длинны, и из появившегося в его верхней части
отверстия высунулась голова - это была Наташа, но совсем не та девочка,
с которой Марина долгими вечерами играла в магаданские концерты.
- А мы, по-твоему, где живем? На потолке, что ли? - грубо отозвалась она.
- Смотри, - с угрозой сказала Марина, еле удерживая взгляд на коконе,
- вер-нешься вся ободранная, яиц в подоле принесешь - на порог тебя не
пущу.
- Ну и не надо, - отвечала Наташа.
Она уже разорвала стенку кокона, и вместо скромного муравьиного тельца
с че-тырьмя длинными крыльями Марина увидела типичную молодую муху в блядском
коро-теньком платьице зеленого цвета с металлическими блестками. Наташа
была, конечно, красива - но совсем не целомудренной и быстрорастворимой
красотой муравьиной самки. Она выглядела крайне вульгарно, но в этой вульгарности
было нечто заворажи-вающее и притягательное, и Марина поняла, что мордастый
мужчина из французского фильма, случись ему выбирать между Мариной, какой
она была в молодости, и Ната-шей, выбрал бы, несомненно, Наташу.
- Проститутка! - выпалила Марина, чувствуя, как к оскорбленным родительским
чувствам примешивается женская ревность.
- Сама проститутка, - не оборачиваясь, отозвалась Наташа, занятая своей
причес-кой.
- Ты... Ах ты... - зашипела Марина, - на мать... Прочь из моего дома!
Слышишь, прочь!
- Сейчас сама уйду, - сказала, заканчивая туалет, Наташа. - Больно надо.
- Немедленно! - закричала Марина. - Какими словами на мать! Прочь отсюда!
- И баян мне твой надоел, старая дура, - бросила Наташа. - Сама на нем
играй, пока не подохнешь.
Марина уронила голову на сено и в голос зарыдала. Она ожидала, что через
не-сколько минут Наташа опомнится и приползет извиняться, и даже решила
не извинять ее сразу, а некоторое время помучить, но вдруг услышала у
себя за спиной звяканье врезающегося в землю совка.
- Наташа, - закричала она, чудовищным усилием поворачивая голову, - что
ты делаешь!
- Ничего, - ответила Наташа, - наружу выбираюсь.
- Так вон ведь выход! Ты что, хочешь все разрушить, что мы с отцом построили?
Наташа не ответила - она продолжала сосредоточенно копать, и какие бы
материн-ские проклятия не обрушивала на ее голову Марина, даже не оборачивалась.
Тогда Марина, как могла, приблизила голову к черной дыре в стене и завопила:
- Помогите! Люди добрые! Милиция!
Но ответом ей было только далекое завывание ледяного ветра.
- Спасите! - опять заорала Марина.
- Да чего ты орешь, - тихо сказала из-под потолка Наташа, - во-первых,
добрых людей там нет, а во-вторых, все равно никто не услышит.
Марина поняла, что дочь права, и впала в оцепенение. Под потолком мерно
позвя-кивал совок, так продолжалось час или два, а потом в камеру упал
солнечный луч и ворвался полный забытых запахов свежий воздух; Марина
вдохнула его и неожиданно поняла, что тот мир, который она считала навсегда
ушедшим в прошлое вместе с соб-ственной юностью, на самом деле совсем
рядом, и там началась осень, но еще долго будет тепло и сухо.
- Пока, мама, - сказала Наташа.
"Улетает," - поняла, наконец, Марина, и закричала:
- Наташа! Сумку хоть возьми!
- Спасибо! - крикнула сверху Наташа, - я взяла!
Она чем-то прикрыла прорытую наверх дыру, и в камере опять стало темно
и хо-лодно, но тех нескольких секунд, пока светило солнце, хватило Марине,
чтобы вспом-нить, как все было на самом деле в тот далекий полдень, когда
она шла по набереж-ной, и жизнь тысячью тихих голосов, доносящихся от
моря, из шуршащей листвы, с неба и из-за горизонта, обещала ей что-то
чудесное.
Марина поглядела на стопку газет и с грустью поняла, что это все, что
у нее оста-лось - точнее, все что осталось для нее у жизни. Ее обида на
дочь прошла, и единст-венное, чего она хотела - это чтобы Наташе повезло
на набережной больше, чем ей. Марина знала, что дочь еще вернется, но
знала и то, что теперь, как бы близко к ней не оказалась Наташа, между
ними всегда будет тонкая, но непрозрачная стена - словно то пространство,
где они когда-то играли в магаданские концерты, вдруг раз-делила доходящая
до потолка комнаты глухая желтая ширма.
|
