Часть четвертая
ДОРОГА ДОМОЙ
Возвратившись домой слушаю в тишине: листья шуршат за окном и мои шаги по пыльному полу...
СИНДРОМ КУНДАЛИНИ
Мне больше нечего было делать на
побережье, поэтому я не пошел, как обычно, вдоль длинной причудливо изогнутой
береговой линии, изъеденной многочисленными бухтами, а направился прямо в
степь, чтобы пересечь полуостров по самому прямому пути. Я решил, что, двигаясь
на восток, непременно выйду прямо к центру звезды - в то место, где сходятся
цепи холмов, а оттуда по юго-западному ее лучу очень быстро доберусь до
последних скал.
Я отправился в путь сразу же
после полудня и на закате пришел на вымощенную плитами площадку, в центре
которой возвышался каменный трон. Взобравшись на место для сидения, я сложил
ноги в полный лотос, прислонился спиной к теплому камню и принялся молча
созерцать заходящее солнце. Но ничего не происходило. Стул напрочь отказывался
запускать мою крышу в полет по большому кольцу.
Примерно через полчаса
бесплодного ожидания я сполз с трона, забросил на плечи рюкзак и по
юго-западному лучу образованной цепями холмов звезды двинулся к последним
скалам, полагая, что проведу там день-другой. Последние скалы нравились мне не
меньше, чем моя - теперь уже не моя - бухта. Там был грот, куда рыбаки прятали
в шторм свои баркасы, были хаотические нагромождения камней, уступами
спускавшиеся к воде, были пещеры и круглые озера, соединенные с морем
подводными туннелями. Каждый год я останавливался у последних скал как минимум
на неделю, чтобы вдоволь понырять в прохладных сумерках подводных лабиринтов.
Длительные задержки дыхания заряжали энергией, а холодная вода не давала голове
взорваться от внутреннего напряжения феерическими каскадами непостижимых
видений, причудливо сплетающихся в мыслительный белый шум многоканальных
раздумий и непобедимых в своей неконтролируемости сексуальных фантазий -
неизменных спутников повышения концентрации энергии в теле и ее услужливых
пожирателей.
Обыкновенно я добирался до
последних скал на рассвете - после ночного перехода по безмолвной темной степи,
озаряемой лишь ритмичными вспышками далекого маяка на самом западном мысу
полуострова. Но в этот раз я пришел раньше. Было еще совсем темно, когда я
понял, что и здесь мне тоже делать больше нечего. Не останавливаясь, я
продолжил свой путь и к рассвету оказался в полукруглой долине за последними
скалами, в нескольких километрах от которой начиналась вторая дорога.
Эта долина была странным местом.
Степь в ней полого спускалась к морю и плавно переходила в длинные плоские
каменные языки, уходившие далеко в море хаотически разбросанными почти идеально
ровными плитами. Попадая туда, я неизменно ощущал, как все, что лежит за
пределами долины, включая даже остальные части полуострова, перестает
существовать. Пространство этой долины было своего рода квинтэссенцией
пространства полуострова - изоляция от внешнего мира в нем достигала совершенно
абсурдной степени. На южном краю долины - там, где степь понемногу поднималась,
вновь переходя в гряду пологих холмов, стоял полуразвалившийся давным-давно
заброшенный небольшой маячок. Он как бы замыкал собой береговую линию
полуострова, за ним начиналось совсем другое пространство, принадлежавшее
дороге, которая находилась километрах в семи за маяком.
Дорога приходила откуда-то из
глубины степи, поворачивала к морю и вдоль него тянулась к поселку, где
недалеко от порта находилась автобусная остановка. Впрочем, "порт" -
громко сказано. Кучка замызганных лачуг, развалины мечети возле базара -
пять-шесть бабок да один мужик с арбузами - столовая нефтяников на выезде в
степь и широкий залив с огромным белым - длиной километров в пятнадцать -
полумесяцем песчаного пляжа и двумя ржавыми ракетными катерами у
полузатонувшего плавучего пирса. Один раз в сутки там можно было сесть в
автобус, который отправлялся рано утром и после многих часов монотонного
жужжания по пустынному степному шоссе останавливался в областном центре у
замершего на ночь рынка рядом с крохотным тупиковым вокзалом.
Целый день я неподвижно пролежал
на камне, изредка лениво сползая с нагретой солнцем плоской поверхности в почти
горячую воду неглубокой - по колено - крохотной бухточки, сплошь заросшей
длинными космами мягкой изумрудно-зеленой подводной травы. К вечеру мое
солнечное сплетение буквально разрывалось от переполнявшей его энергии. Заснуть
в ту ночь мне, разумеется, не удалось. Да я особо и не старался. Я бродил по
долине, вслушиваясь в неподвижность тишины. Стояло полное безветрие, и звезды,
обильно отраженные зеркальной поверхностью моря, совсем не дрожали. Мне было
видно, как на далеком мысу вспыхивает и гаснет огонь маяка. Отражение его
вспышек вертикальным клинком на несколько мгновений рассекало темноту, которая
затем вновь смыкалась, ненадолго делаясь антрацитово-черной - совсем как
Великая Пустота.
Я поднялся к заброшенному
маячку. Вокруг него правильным шаром роились искры. Сначала я думал, что они
мне мерещатся, но потом подошел поближе и, разглядев их получше, понял, что это
- те самые искры, которые я видел, когда был за гранью этого мира. Будь рядом
Мастер Чу, я непременно спросил бы у него, как получается, что искры,
принадлежащие совсем другому миру, вдруг проникли сюда. Но его не было, и мне пришлось
самому сообразить, что все миры всегда находятся сейчас и здесь, а то, какие
аспекты каких из них существуют в реальности, целиком и полностью определяется
зависящими от нашего энергетического состояния характеристиками восприятия и
теми задачами, которые мы перед ним ставим. Или не ставим... Я подумал, что
Мастер Чу, должно быть, был бы доволен моей сообразительностью, впрочем, какое
мне теперь до него дело?..
Я вернулся на каменную плиту,
где провел день, расстелил спальник и лег, чтобы посмотреть на звезды. Я втайне
надеялся на то, что опять придет Сила, но ничего не произошло. Наступил
рассвет, я встал, отошел немного в степь, чтобы справить нужду, вернулся на
берег, морской водой прополоскал рот и промыл носоглотку, выполнил упражнения,
которые Мастер Чу советовал мне делать сразу же после пробуждения, и отправился
в дальнюю часть долины - на белый меловой холм, с которого открывался вид на
долину, побережье и далекий маяк на самом краю земли. Было по-прежнему тихо.
Зеркальная гладь моря терялась вдали, совсем незаметно превращаясь в белесую
стену слегка тронутого охрой восхода голубого неба.
Я возвратился на берег, разделся
и в неподвижном море проплыл несколько сот метров, дыша так, как учил меня
Мастер Чу, и пропуская сквозь тело тугие потоки прохладно-зеленоватой с темной
просинью Силы воды. Затем долго накручивал асаны на плоской каменной плите, со
всех сторон окруженной водой. Было хорошо и очень спокойно, я чувствовал, как
что-то начинает заканчиваться раз и навсегда, и от этого безмолвие в моем уме
преобразовалось в абсолютный покой.
Когда я выполнял последние
упражнения, солнце поднялось уже достаточно высоко. Начиналась жара. Я оделся,
забросил на плечи рюкзак и отправился к дороге...
Я сидел на обочине спиной к
пустынному от горизонта до горизонта шоссе и молча созерцал искрившееся
мириадами солнечных бликов море. Только плеск прибоя и звон кузнечиков,
заполнявший пространство степи за дорогой, нарушали неподвижную тишину плотного
предполуденного безветрия...
Скрип тормозов за спиной и звук
открывшейся дверцы... Шаги по мягкому асфальту, шорох гравия на обочине рядом.
- Так и будешь сидеть?
Я взглянул на него. Старик в
потертых джинсах и тенниске с расстегнутым воротом. Дочерна загорелое
изрезанное морщинами лицо, из-под широкополой шляпы выбиваются пучки жестких
седых волос. В кармане тенниски - пачка "Кэмела", на ногах - пыльные
полусапоги на высоких каблуках. Странная фигура... Где-нибудь в Аризоне он был
бы на своем месте. А здесь... Интересно, что он делает в этих забытых Богом
местах?
- Живу я здесь, - ответил он
фразой из анекдота, хотя я ни о чем его не спрашивал. - Ну так что?
- А что?
- Ну, поехали, что ли?
- Куда?
- Это я у тебя должен спросить -
куда?..
Я встал, отряхнул штаны и,
забросив на плечо рюкзак, неопределенно махнул рукой на юг.
- В поселок, что ли?
Я молча кивнул.
- Торбу свою на заднее сиденье
брось, у меня багажник полный, - сказал он, усаживаясь за руль.
Дорога поблескивала вплавленным
в асфальт гравием, ровной стрелой взбегала на холм, а потом полого струилась к
морю и мягко текла через широкую долину, змеясь вдоль песчаного пляжа.
Пустые миражи заливали степь
несуществующими озерами, горизонт морщился и дрожал, жаркий воздух сжимался
перед ветровым стеклом в плотную упругую стену и тугими реактивными струями
хлестал по лицу, врываясь в открытые окна.
Я вспомнил - этот же самый
старик вез меня с северной стороны полуострова к краю пустынного побережья три
года назад - в то лето, когда я впервые встретился с Мастером Чу. И теперь,
дойдя до последних скал на южной стороне полуострова, я с ним же покидаю эти
места по дороге, как две капли воды похожей на ту, которая когда-то сюда меня
привела. Причем, судя по всему, покидаю я их навсегда...
Я сказал ему об этом.
- Возможно, - согласился он. -
Только я не помню. Вас тут каждый год вона сколько слоняется... Всех разве
упомнишь... И каждый говорит, что навсегда. А после возвращается опять и путает
всю картину...
Он немного помолчал, а потом как
бы шутя поинтересовался:
- И что, все три года так и
топал на юг? И теперь только вот добрался?..
- Три года? - в тон ему ответил
я. - Всю жизнь!.. Но до конца так и не дошел... Ведь мы с тобой по-прежнему
движемся на юг. Значит, еще есть куда... Похоже, другого направления здесь
просто-напросто не существует... И любой путь в этих местах непременно ведет на
юг...
Он ничего не сказал, только
сбросил скорость до ста двадцати, добыл из пачки сигарету и прикурил от спички,
сложив лодочкой руки и придерживая локтями руль.
Возле полузаброшенного консервного
цеха на краю вытянувшегося вдоль пустынной дороги пыльного поселка он
остановился.
- До остановки дойдешь сам...
Автобус будет завтра в шесть утра... Если будет... Можешь у бабки на сеновале
переночевать. За штуку пускают.
- Да я, наверно, на пляже перекантуюсь.
- Дело твое... Только ночью
северный ветер придет...
- Непохоже, небо-то вон какое
ясное. По всем приметам погода испортиться не должна...
- А здесь верить приметам -
последнее дело... За день ветер может обойти полный круг... И не один раз...
Полуостров... Ну, ладно, мне пора возвращаться на север. Ты же не один здесь
такой бродишь...
Я протянул ему пятитысячную
бумажку:
- Нормально?
- Э-э, нет братец, - протянул
он, - три года прошло, как-никак... При нынешней-то инфляции... Десять штук,
меньше не выходит.
Я порылся в карманах, отыскал
там пятидолларовую купюру.
- У меня сдачи нет, - сказал он.
- И не надо, - мирно согласился
я.
- Ну, спасибо, - сказал он. -
Только на будущем-то это не отразится...
- И хрен с ним, что мне - будущее?
Кто знает, что произойдет завтра - после того, как закончится сейчас и здесь?..
И потом, вряд ли я сюда вернусь...
- Это ты сегодня так говоришь...
Здесь сейчас никогда не заканчивается... И завтра ничего не происходит... И на
моей памяти еще ни разу не случилось так, чтобы кто-то не вернулся...
Он захлопнул дверцу. Машина
развернулась и укатила прочь - в пустые миражи августовской степи.
Сквозь раскаленное безлюдье
поселка я размеренно шагал к пустынному пляжу, в самой середине которого
сиротливо маячил местами окруженный покосившимся сетчатым забором навес -
шиферная крыша на восьми ржавых столбах. Было очень тихо, и пространство стихов
само собой соткалось в горячую ткань сквозьсонных видений, захлестнув меня
потоком того, что может быть выражено только в нем, или же так и должно
остаться невыразимой в своей непостижимости тайной простоты.
Мутно-белые стены ослепших от
зноя лачуг вдоль расколотой солнцем дороги.
Струящаяся в горячем воздухе
череда каменистых заборов.
Пронзительный глаз цикория в буром
кювете...
День прошел в знойном покое
лишенной ветра жары. Наступил вечер.
Я сидел на песке, спиной
прислонившись к одной из опор пляжного навеса, и от нечего делать следил за
тем, как неотвратимо рушится свет, и солнце падает в плотную пелену восходящих
из-за горизонта тяжелых туч. Старик был прав. Ночью придет северный ветер. Но
дождя не будет. Дождь, вероятнее всего, начнется завтра, когда я буду уже в
пути. Ведь мне не хочется, чтобы он пошел ночью...
Я расстелил спальник и забрался
в него, предварительно насыпав в том месте, куда собирался положить голову,
кучку не успевшего еще остыть песка.
Ночью я проснулся от рева
прибоя. Высунув голову из спальника, я увидел, что вокруг очень темно. Я сел и
посмотрел на море. Северный ветер гнал по заливу огромные волны. Прокатываясь
мимо почти по касательной к берегу, они цеплялись краями за кромку пляжа и с
ревом обрушивались, сворачиваясь в гигантские буруны яркой изумрудно-зеленой
пены. Вся поверхность моря тоже была покрыта бурунами, и они точно так же ярко
светились в непроглядной тьме. Небо было плотно затянуто тучами, вспышки маяка
на мысу то и дело выхватывали на нем низкие светло-черные клубы. Я выбрался из
спального мешка и немного прошел вдоль пляжа, чтобы в сторонке справить нужду.
Прогремел далекий гром. Я чувствовал, что в этой ночи есть нечто необычное, с
чем прежде я здесь никогда не сталкивался. Снег!.. Редкие и очень крупные
хлопья летели параллельно земле, несомые непреклонными потоками северного
ветра. Может, показалось? Я вернулся к спальному мешку и зажег фонарик.
Снежинки заплясали в его луче... Снег в августе, в южной степи, там, где его и
зимой-то не особенно увидишь...
Когда перед рассветом автобус, в
котором, кроме меня, было еще четыре пассажира, загудел дизелем, отправляясь в
свой полусуточный бег по степному шоссе, по его крыше защелкали первые капли
мокрого стального дождя.
После полудня - во время одной
из пятнадцатиминутных остановок - я позвонил домой, стремительными перебежками
преодолев расстояние от автобуса до отдельно стоящего сортира и оттуда - до
здания автостанции, но все равно основательно промокнув под тяжелыми струями
затяжного южного ливня. Трубку подняла дочка. Она тут же сообщила мне, что
завтра утром будет суббота, и они поедут к дедушке и бабушке на дачу. Я сказал,
что возвращаюсь домой, и услышал, как она радостно кричит во весь голос:
- Ма-а-ам, папа возвращается!..
Время разговора истекло, а
второго жетона у меня не было, поэтому я повесил трубку и, согнувшись под
тяжестью слитых в почти непроницаемую пелену капель, побежал обратно в
автобус...
Снаружи начинало темнеть, потоки
дождя струились по стеклам, превращая мир за окнами автобуса в спутанную
оптическим обманом пелену ирреального коловращения пустых полей, редких
придорожных поселков с вылинявшими вывесками продмагов, пирожковых и
замызганных кафе, одиноких деревьев и облепленных мокрой пылью километровых
столбов... Я смотрел на все это и чувствовал, как в очередной раз на меня
неотвратимо накатывается пространство, в котором не существует ничего, кроме обрывков
слышанных или читанных где-то когда-то стихов...
Спустя некоторое время стихи
действительно пришли - стихотворение, которое я впервые прочел лет пятнадцать
назад. Оно было написано синей шариковой ручкой на фантасмагорическом слое
социалистической салатовый нитрокраски поверх древесно-стружечной внутренней
реальности парты в одной из аудиторий двенадцатого корпуса Киевского
политехнического института. Видимо, стихи придумал кто-то из студентов,
еженедельно пользовавшийся услугами междугородней автобусной связи. И этот
человек знал, что значит безнадежно зависнуть в железно-стеклянном ящике,
который с надсадным гудением навязчиво болтается где-то в несуществующем
промежутке между прошлым и будущим, между там и здесь...
Пончики, мороженое, соки,
промтовары, хлеб, степная грязь, тополя без листьев вдоль дороги, и времен
автобусная связь, города, поселки и промзоны, и в апрельской зелени хлеба,
бытия невскрытые законы так смешно запутала судьба, серый дождик, дворники на
стеклах, неразрывность следствий и причин, кровь и пот, и в них душа намокла,
проходя сквозь тысячи личин. Под колеса катится дорога, вряд ли все проходит
без следа, что-то ищем - Бога ли, не Бога - и бредем неведомо куда. Все давно
слилось в оконной раме, спутан мир потоками дождя, неисповедимыми путями в
вечность неизменно уходя...
Каждый раз, когда занятия
проходили в той аудитории, я садился за парту, на которой были написаны эти
стихи. И изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год
наблюдал за тем, как постепенно стираются их слова и неотвратимо затягиваются
хитросплетениями свежих формул, анекдотов, и дивных творений студенческого
матерного фольклора... Как-то само собой получилось, что я запомнил
стихотворение, хотя так и не узнал, кто его написал, равно как и того, осталось
ли оно где-нибудь еще, кроме той парты и моей памяти...
Теперь за окнами автобуса был
серый август, похожий, скорее, на вторую половину октября, и вязкое
каменисто-бурое поле щетинилось за обочиной колючими обрезками кукурузных ног,
а утратившие привычную пыльную матовость листья на придорожных тополях едва
начинали желтеть. В остальном же ничто не изменилось за пятнадцать лет,
прошедшие с того дня, когда кто-то где-то услышал внутри себя биение строк и
отправил их в стремительный бег наискосок по глянцевой поверхности казенной
древесно-стружечной плиты. Как не изменилось ничто за все те сотни, тысячи, и
десятки тысяч лет, в течение которых мы упрямо и вяло толчемся на этой земле,
обильно орошая ее потом и кровью, и мутными потоками слез, смешанных с холодной
прозрачной самодостаточностью равнодушных дождей...
Сумерки сгущались, дизель ровно
гудел, и от нечего делать я автоматически начал вслушиваться в его звук. Он был
похож на жужжание множества пчел. Потом я вдруг обнаружил, что точно такой же
звук существует где-то у меня внутри. Он возникал в области промежности и
наплывал волнами, поднимаясь вверх по серединной оси тела и вновь падая вниз.
Одновременно со звуком в теле плотной горячей струей поднималось нечто, похожее
на фонтанирующий вверх по позвоночнику поток раскаленного металла. Сначала он
дошел до точки над половым органом, затем добрался до уровня пупка и поднялся
вверх до солнечного сплетения. Потом жужжащий поток раскаленного металла залил
сердце и достиг гортани. И последними двумя мощными стремительными бросками он
заполнил голову, разделившись в ней на две части, из которых одна устремилась
вниз в тело, а вторая - вверх, в бесконечность. Та, которая пошла вниз, потоком
жидкого огня заполнила все мышцы и органы тела, превратив их в что-то очень
плотное и твердое. Я чувствовал, что в этом состоянии не смогу пошевелить даже
пальцем. Вторая часть потока подхватила мое восприятие и вынесла его прочь.
Сначала я увидел головы пассажиров, потом перед взглядом прошло сечение
автобусной крыши, степная дорога, сумеречный горизонт... Горизонт округлился, я
увидел тучи сверху, потом - тонкую светлую полоску атмосферы вокруг планеты,
потом - саму планету, которая вдруг провалилась куда-то с немыслимой скоростью
и превратилась в крохотную точку среди мириадов таких же точек, существовавших
внутри меня. И где-то там, на открытой всем космическим ветрам голой
поверхности крохотной точки в бескрайности холодной Вселенной, была еще меньшая
- совсем-совсем крохотная точечка наделенной ограниченным рассудком плесени, в
которой было сконцентрировано все немыслимо огромное самоосознание этой
фантастической бесконечности. Это настолько впечатлило меня, что я перестал
видеть Вселенную внутри себя. Остался только огонь - бесконечное пространство
бушующего огня...
Я боялся, что не сумею вновь
собрать себя в теле, но страхи мои оказались напрасными. Через некоторое время
я обнаружил, что вернулся откуда-то с другой стороны. Словно Сила, устроившая
эту дивную демонстрацию, завершила в многомерном пространстве Мира некий
кольцевой путь и возвратилась на круги своя.
Однако что-то кардинально
изменилось. Мое состояние определенно отличалось от того, каким оно было до
начала восходящего движения Силы. Немного поэкспериментировав, я понял, чем
именно. Тот аспект Силы, который был задействован в этом подъеме, теперь
оказался полностью подконтрольным моей воле. Я мог по своему желанию заставить
Силу мгновенно подниматься вверх до самой головы и выше, мог с легкостью
остановить Ее в любой момент восходящего движения и свернуть обратно в точку в
основании туловища, я мог даже заставить Ее по моему желанию пройти полный круг
и возвратиться с другой стороны. Я полностью контролировал все Ее побуждения и
мог абсолютно осознанно управлять всяким Ее движением. При этом никаких ощущений,
подобных ощущению потоков раскаленного металла в теле, больше не возникало. Все
происходило очень быстро, легко и естественно и напоминало плотные дуновения
горячего степного ветра. И каждая манипуляция с этой Силой вызывала мощный
прилив энергии, которая после того, как все заканчивалось, оставалась в теле,
концентрируясь в области нижнего света - чуть ниже середины живота.
Всю оставшуюся часть дороги я
развлекался тем, что усердно накачивал нижний свет свежей Силой. Когда поздно
вечером автобус остановился, наконец, между вокзалом и замершим на ночь рынком,
в теле моем уже было сконцентрировано столько энергии, что мне казалось - один
неловкий шаг, слишком сильный толчок - и я воспарю, нарушив все законы физики и
вызвав нездоровый ажиотаж в сомнительной и непредсказуемой среде ночных
обитателей базарно-привокзальной площади.