Номинация "Мистическая истоия из жизни"

Мефодий Вежбицкий

РАЗНЫЕ РАЗНОСТИ ИЛИ МИНУС О ЧТОЖНОСТИ УСИЛИЙ РАЗУМА

Зима внезапно застигла меня в пути. Еще утром она маячила на горизонте, прикидываясь поздней осенью и осыпая землю последними фиговыми листами. Все произошло вдруг. И я решил обойти зиму с помощью уловок своего разума. О, сколь наивны были мои желания! Сколь простодушны! Зима не имела границ, верстовых столбов, направлений и стрелок. Разум мой блуждал в трех соснах, - я сам загнал его туда и потерял всякую надежду увидеть когда-либо еще его свет… Открытый горизонт напоминал бесконечный минус, на холодном дыхании которого замерзает любая мысль.
И я следом за разумом вошел в лабиринт трех сосен. Что открылось мне там? Тонкий лед во все концы со следами, стежками и дорожками… Где-то тонул дошкольник и спасал его пионер, где-то летчик полз за уходящим солнцем, где-то шумел камыш и гнулись деревья, не зная, что они лишь тень опьяненного сознания… Тернистый путь блестел. Я шагнул вперед в надежде достигнуть противоположного берега и не потерять в ледяном сверкании последнего. Но фарфоровый этот Коцит таил тьмы и тьмы ловушек (я узнавал в их изящном расположении и тонкости усилия моего былого разума).
Первая из них появилась сразу за пионером и дошкольником - на льду обозначились словеса - "Когито эрго сум". Сум? - задумался я… Не дай мне бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума… Разум приводит к суме? И еще вспомнил речи допотопных иванов-царевичей, говоривших: сума, дай ума! Бытие производит ум - подумал я - но дает его не всякому… И с песней бежал прочь, ибо заклинать ледяные буквы, подобно героям древности, не было у меня сил. Существования карман, храни меня, мой талисман! Среди полей, лесов и рек так вольно дышит человек, когда бы не твоя рука… И не кончается строка…
Разум мой обратил меня в бегство. Остановился я лишь увидев танцующих на льду коров. Я восхитился их грацией и отрешенностью… Их было тридцать три… Я позвал тихонько: коровки… потом громче: КОРОВКИ! Зачем так поступил - не знаю. Громкие крики поколебали самопогруженных коров, глаза их открылись, они узрели лед и сказали печально: "Ты звал нас? Зачем? Кто позволил тебе разрушать наш танец на льду разума? Ибо требует он полнейшего отрешения от дел и забот мирских… теперь мы пребываем во хрупкости и не можем танцевать боле, и нет у нас другого пути…" С этими словами все коровы приняли облик божьих коровок и устремились в небеса. Лишившись отрешенности разума, они устремились в отрешенность веры. Мне же пришлось задержаться, чтобы получить послание и укор: "Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, с певучим именем вмешался, но все растаяло, и только слабый звук в туманной памяти остался"*.
Оставаться тут дольше не имело смысла. Я двинулся дальше, к спасительно шершавому брегу. Шел и бормотал: "чем дальше, тем дольше, чем дольше - тем дальше… Чем больше, тем дольше". И так запутался в собственных словах и соотношениях меры и длины, что не заметил близкого берега. Зато нашел древнего пластического грека, тот складывал из кусочков семги картину мира, - в центре мира была горькая истина: все прекрасное - разумно, все разумное - прекрасно. "Ловушка!" - промелькнула мысль - "Точно ловушка!" Древний грек промолвил: "Да, ловушка. Но прекрасно разумная ловушка! Все, кто не, - выпадают в осадок, к диким квазимордам, оглашающим окрестности варваризмами". Я не согласился с древним пластическим греком, поэтому съел всю его семгу вместе с картиной мира и горькой истиной. Открылось нашему взору совсем другое устройство мироздания: на цепи благоразумия сидели птички рассудка в судейских париках и мантиях, и летали бабочки ума-за-разума в "полях бесконечной росы". Грек промолвил: "Эх, древним вырос, а ума не вынес". И нырнул за новой порцией семги и горькой истины (известно, что живут они рядом, питаются воздушными шарами, а плачут только тогда, когда платят по счетам).
Я тоже не вынес зрелища Цепи Благоразумия. (Вопрос вопросов - а выносим ли вообще ум?) "Присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь!" - носилось в воздухе. Но сидеть на цепи, пусть даже и Вселенского Благоразумия, не входило в мои планы. Чтобы спастись, я пригрозил Цепи отмычкой, скачками напряжения и прочими страшными карами (ровным счетом 11). Цепь скривилась, словно бы отведала лимона, и распалась на цепочки (их носят на шеях граждане, не зная, что это осколки Цепи Вселенского Благоразумия).
Где же свет очей моих, разум, мой первый друг, мой друг бесценный? Куда ведут его следы?
До самого вечера бродил я, разбирая сорочьи следы разума. В воздухе хороводились печали, хор их исполнял не песню, а жалобный стон, вполне в духе середины шестидесятых годов позапрошлого столетия. Когда же солнце упало за горизонт, увлекая с собой ползущего летчика, я понял, что чем больше любим мы свой разум, тем меньше нравимся ему.
Тут же две сосны расступились, открыв моему взору третью, Мировую Сосну, Средоточие Тайны или Квинтэссенцию Лучезарности Тройного Лабиринта, кому как нравится. И ослепила меня Пилософия, то есть, философия распиливания, что не сеять и убирать учит, а рассеивать и разбирать… Похищенный мой разум покоился среди корней, он спал, порождая чудовищ, создавая ловушки, строя замки, чтобы потом их разрушить. И увидел я на миг ослепительный свет, упал, сердце больше не билось…
Зима настигла меня внезапно.
"Оставил я один узор словесный,
мгновенно раскружившийся цветок.
И завтра снег бесшумный и отвесный
Запорошит исчерченный каток"**

*- слова О. Мандельштама, первым испытавшего такую потерю…

** - В. Набоков наблюдал за катающимися на коньках и открыл в катании глубокий философский смысл.