|
Номинация
"Мистическая история из жизни"
Анатолий Лернер
Рассвет над Иерусалимом
С чего начать? Ну, разве что с того, что в ту ночь его невероятным образом
обступили муравьи?
Муравьи не давали ему спать. Они ползали по нему, как, наверное, расхаживали
по Гулливеру лилипуты. И когда эти неугомонные монахи, однажды уже понесшие
наказание за свою изощренную магию, все же изловчась вонзили в него свои
шприцы; когда он на своей заднице испытал воздействие алхимической формулы
их консерванта, - он не на шутку возмутился, а когда пришел в себя, то
понял, что окончательно лишил муравьев своего присутствия. Почесывая укушенные
места, Той послал в тот мир, где оставалась колония магов, свой прощальный
гром, и молния отсекла всяческие мысли о них. Тут можно было бы обойтись
и без гнева, но Той всего лишь смог пронаблюдать за тем, как новая молния
полетела по направлению колонии.
Все еще почесывая укусы, он осмотрелся. В соседнем с муравьями мире, Той
вышел на террасу, освещаемую огрызком луны. Луна была столь сочна, что
вовсе и не возникало никаких возражений, когда кто-то решил ее попробовать
на зуб. Ну, не только же его одного кусать! Впрочем, он поймал себя на
том, что счастлив, и уже знает, что с радостью позволит этому миру заворожить
себя. И первой раскрылась этому новому миру его улыбка. Это была улыбка
благодарности. С этой улыбкой благодарности, стоя на террасе, он с наслаждением
прислушивался к своим новым ощущениям и навсегда позабыл муравьев…
Казалось, что-то невероятное расцветает в нем. Казалось, оно раскрывается,
как цветок лилии. И когда он ощутил в себе радость подобную той, что переживает
цветок, распускаясь с восходом, он понял, что это он сам раскрывается.
Волны блаженства пронзили всё его существо, и он принимал их с восторгом
и благодарностью. Он грелся в неведомых доныне лучах, и ощущал то, как
лепестки лилии с трепетом раскрывались, спеша навстречу его теплу. И когда
раскрылись они все до последнего, увидел он на какое-то мгновение в самом
центре своего цветка, младенца. Скорее, это была маленькая девочка, Дюймовочка.
Она отчетливо показалась, чтобы вдохнуть в себя аромат блаженства, и снова
скрылась за лепестками выдыхающей аромат ночи лилии. Это последнее, что
зафиксировал его наблюдательный ум. Раскрывшись встречному потоку ночи,
он утонул в нем. Утонул, как тонут в океане. Он утонул в океане чувств
первой своей Иерусалимской ночи.
А когда сознание вернулось к нему, то луна уже не была огрызком, нет.
Она превратилась в фонарь, прожектор, ревностно освещавший все то, что
должно было произойти на подмостках. Эти подмостки в Водном парке, расположенном
в десятке километров от Города Мира, в горах Иерусалима, были сколочены
на скорую руку…
И купол неба Его был так близок, и уста Его были столь сладки, а звезды,
яркой свитой украшающие Его небо, были так свежи и обольстительны, что
зрители трепетали от ощущения присутствия АВТОРА.
Он и сам ощутил это присутствие Автора той пьесы, в которой, как он теперь
осознал, и ему предстояло принимать участие. Все, что было до этого представления,
являлось лишь дымкой, далеким отголоском собственного осознания.
Будучи писателем, в некотором роде автором, он совершенно безошибочно
улавливал и переживал состояние, когда подобно Создателю, выплескивал
в мир свои лучшие творения, а после вновь и вновь переживал этот счастливый
момент.
- "Живите", - говорил он им... И они жили своей самостоятельной
от автора жизнью. Но ведь он мог проспать всю эту нечаянную сказку. Сказку,
в которую слеталось волшебство. Милые и забавные представители всех немыслимых
сказок были тут. Все они здесь были неотъемлемой частью того наследия,
которое по праву стало принадлежать человечеству, и все они были здесь
желанны. И они становились один за другим, и под овации счастливой публики
шли по кругу. Они шли, и зрители с любовью и восторгом провожали их, усаживающихся
вокруг помоста. А на помосте снова и снова, появлялись сказочные герои.
Той занял почетное место гостя, и его вместе с другими сказочными героями
препроводили к тем же самым подмосткам. Подмосткам, освещаемым луной.
Скрыться, выйти из этой нескончаемой цепочки героев, казалось, не было
никаких шансов. Спереди он дышал в спину почетного гостя, какого-то настоящего
любимца публики, и в спину ему уже уткнулся нос какой-нибудь знаменитости,
без которой невозможно было бы празднование рождения новой СКАЗКИ. А между
ними - он.
Любимые с детства персонажи заняли почетные места. Шум затих. В абсолютной
тишине мастера подмостков молитвой настраивали собственное дыхание, на
единственно возможную волну. Что несла в себе та волна: замысел Режиссера?
Или на этой волне передавались тайные знания? А быть может, на этой волне
молитва достигала своей цели, а слова и звуки сами становились подобны
молитве, и только потому находили отклик в раскрытых сердцах присутствующих?
На этой волне расцветала его любовь, укреплялась в нем вера и зарождалась
надежда на чудо. На этой волне он достигал пика осознанности. И на этой
волне он все еще терял сознание.
И теперь, когда он выходил из медитации, вместе с героями своего детства
он творил ту самую сказку, которая, увы, могла состояться и без него.
И сказка, в которой не было бы его, не стала бы от этого хуже. Просто,
сказка была бы немного грустной. Но пришедшее в этот мир чудо уже орошало
ростки твоей веры, в завязях которых скрывалась от непосвященных надежда
на то, что однажды и в тебе расцветет такая же любовь - то единственное
чудо, которое было явлено в мир Светом. И никаких иных чудес! Все прочие
чудеса - суть порождения того, что пребывает в тени от любви.
Все пришло в движение. Желтые листья робко и слегка нервно аплодировали,
срываясь с ветвей, и еще долго потом шуршали карнавальною мишурою. Не
боясь простуды, расцветали Восточные Красавицы, открывая сердца страстным
порывам ветра, несущего на своих усах запах снега. От этого запаха приходило
в трепет все. Запах мороза, означал то, что действие уже начинается. Магия
вступала в силу, происходила кристаллизация. Где-то на Хермоне выпал снег...
И вдруг... Это вдруг, умещалось в одно слово - рассвет.
Рассвет над Иерусалимом… Это походило на рождение мира… это было твоим
рождением в проявляющемся мире рассвета… Это медленное воскрешение после
долгой ночи… Это Сияние Города, признавшего тебя воскресшим после долгой
ночи… И это сияние твоего счастья, присутствовать в благостнейшем из миров…
- И вовсе не трепетали ветви деревьев от Его появления, - говорил Той.
- Это был всего лишь выдох. Выдох любви. Выдох выходящего из медитации.
Это был выдох любви, выходящего из медитации Бога. И был он направлен
в твою сторону.
Это силы любви облегченно вздохнувшего Города, воздающего хвалу Ему на
всех языках.
И этот город - любил тебя?
Над Городом Мира занимался рассвет. И Той, стремительно перемещаясь в
до сих пор неосознанном пространстве, вдруг понял, что давно уже о чем-то
говорит. Не спеша вникать в суть произносимых им слов, он с удовольствием
прислушался к себе. Ничто не мешало ему купаться в этих ощущениях. Ничто
не мешало ему встретиться с самим собой.
- Стало быть, все идет нормально, - сказал кто-то в нем, а он мысленно
ответил: - Погружение, подобно полёту.
- Погружение подобно полёту, - говорил Той, в котором внезапно проснулись
писатель и журналист.
"Ну, теперь начнется состязание в красноречии, - подумал он. - Ну
что ж, это его свидетельство о себе самом".
… И едва он это осознал, как некто вошел в него.
- Это был Он, - говорил Той. - И не важно как я его назову, и не важно
как его назовете вы. Это был - Он.
- Свидетельство пиджака о хозяине, - улыбнулся Я, набирая высоту и продолжая
пребывать в сознании Тоя. Впрочем, Той выражал словами то, что обычно
не говорят, но чувствуют и переживают многие. Задача не из легких.
- Он не смог устоять перед этим Городом, - говорил Той, становясь на колени.
Его ноги подкосились, и он оказался в долине, переполненной, словно туманом,
покоем и любовью. Словно бы только теперь ощущая в собственных переживаниях
всё им произнесенное, он безмолвно наблюдал за тем, как превращался в
каплю, готовую влиться в этот общий поток благости. Это продолжалось не
долго. Потому что мысль о том, что он ведет репортаж, вернула его туда,
где были возможны слова. Он снова был дуален, а значит автономен от прочих
своих тел.
Той едва ли заметил, как в его дыхании произошел тот самый знаменитый
поворот от вдоха к выдоху, о котором, устами ОШО, говорил ему Будда.
- Этот Город салютует Ему. - Говорил Той, ощущая то, в коей степени это
относится и к нему самому.
- Он узнал и признал меня. - Говорил Той и его мысли были далеки и от
Иисуса, и от Гаутамы, и от кого бы то ни было.
- Будучи сам любовью, он признал и мою любовь... - Описывал свои переживания
Той. - Он просто признал меня.
- Скромнее надо быть, - послал Тою привет Я. И Тут Той осознал, что также
как и сейчас его, принял город и Иисуса, ставшего на кресте Христом, или
Буддой.
- Он признал во мне и Христа и Будду. - произнёс Той. И в этих произнесенных
им словах, чувствовался некий вызов самосознания.
- И я люблю этот город. Я люблю его любовью памяти, явившейся ко мне из
моих прошлых жизней. Я не знаю его, но он помнит меня, как помнит и того,
кто будет свидетельствовать о себе в нём как о заступнике. Нам всем предстоит
узнать друг друга.
- Интересно излагает, - подумал Я.
- Мы братья. Мы плод одного семени, мы нечто единое, - продолжал Той,
тогда как Я уже был далеко от него и знал, что в это мгновенье Той снова
далек от правды.
А правда заключалась в том, что ощущать себя богом нужно. И делать это
не от случая к случаю. В этом состоянии человек обязан пребывать всегда.
Чтобы любить по-божески, жить по-божески, чувствовать по-божески. И не
говорить, что ты стоял лицом к Иерусалиму, а рассказывать, что ты чувствовал,
стоя к нему спиной...
Заслоняясь от ветра, Той прикуривал сигарету.
- Осознанность. Пробуждение. - Повторял он, теряя одну за другой загашенные
ветром спички. Наконец это надоело ему, и он оставил свой пост, зайдя
в тепло административного корпуса. Прикурив сигарету, он с наслаждением
выпустил длинную струйку дыма, и снова повернулся лицом к Городу.
Какое-то мгновение он все же упустил, и теперь ему показалось странным
то, что со стороны города потянуло чем-то теплым, похожим на дыхание Лики.
Той подумал, что, по сути, ему ничего не нужно придумывать. Все ведь и
происходит на самом деле так, как он видит, как понимает и как осознает
он себя в этой пьесе. Здесь, в этой своей пьесе, он может стать героем,
а может выбрать себе роль статиста, или просто - наблюдателя.
Падали листья, и Той слышал их редкие шлепки сквозь многоголосье ветра.
Тою было странно слышать их. Ему было странно, что он их слышит вообще.
В эту минуту Тою казалось, что он слышит не только шорох листьев, но он
готов был поклясться, что слышал и биение сердца Города. Впрочем, это
стало возможным лишь потому, что его собственный пульс совпал с вибрацией
Города. И увидел Той в небе облака. И это были не просто облака, разбросанные
по дышащему холсту кистью обалдевшего художника. Это были иные облака.
За ними, как за волшебным туманом читались контуры иных далеких берегов.
Тех самых, с которых нисходит в этот мир на рассвете Любовь.
И когда узкая полоска стала превращаться в лезвие бритвы, и на том месте,
где произошел неизбежный порез, занялся алый шрамик рассвета, Той подумал,
что не случайно рифмуется любовь и кровь. Ведь чтобы вернуться к тому
берегу Любви, нужно преодолеть кровавую полоску на стыке миров.
Эта мысль вернула его на землю, где он любил жизнь и пока еще не собирался
с нею расставаться. Он сидел на мраморном полу хозяйственной пристройки
и вздыхал: этой ночью он был так близок к Богу. Ему очень хотелось туда,
на тот берег. Хотелось, несмотря на то, что сам переход пугал.
Пугала смерть. Нет, он не боялся умереть вообще. В принципе. Он испугался
умереть сейчас. Ему казалось, что он пока не готов умереть. Что не сделал
он чего-то самого главного, без чего его смерть не будет иметь никакого
смысла.
В нем испугался писатель, который не успел поведать о своей любви к этому
миру, где ждет его любовь по имени Лика.
В нем испугался любовник, не успевший сделать счастливой свою любимую.
Он наблюдал, как страх обретал разные формы и выступал под разными предлогами,
маскируясь, то под заботу о будущем своих детей, то под некие моральные
угрызения совести. И, тем не менее, главное, что увидел он - это свой
невероятный страх перед смертью. И уже тогда Той знал, кто направил ему
эту мысль: сделать областью своего исследования так пугающий его переход
из мира в мир. Приблизиться вплотную к смерти, чтобы попытаться заглянуть
в ее Тайну.
- Преход из Мира Форм. - Произнес он в микрофон рабочего диктофона. -
На лезвии стыка миров.
Возможно, он и получил свою отсрочку, и теперь радовался своему возвращению
туда, где пока еще у него было какое-то время... Оно было нужно ему, чтобы
постараться как-то исправить то, что он наворотил в своей собственной
жизни. В своем собственном, только ему принадлежащем мире. Быть может,
это время и было дано, чтобы постичь, познать и ту дорогу, что становилась
лезвием бритвы на стыке с миром иным, которому уже робко раскрылась его
душа. У него было это время.
И время это - от восхода и до заката...
Рассвет давно уже занялся, и предутренние сумерки возвращали в этот мир
божественные краски жизни. Тоя потянуло к людям. Да это и понятно, богов
тянет к богам, а человека - к людям.
Он видел, как облака, являвшие собой иной берег иного мира, все ниже и
ниже опускались на Город, видел, как они сливались воедино, эти два мира.
Видел, как два мира объединялись друг с другом.
…Бродяжничая по горам в окрестностях Иерусалима, Той не переставал восхищаться
небом, которое нависало над ним то голубым миром, то голубым куполом,
то просто прозрачным, светящимся пузырем... Лучи солнца прогибались под
тяжестью света и становились меридианами, исходящими из одной точки. Единственной
точки. Точки, не имеющей ни формы, ни размера, ни объема. Это то, что
он помнил из математики.
Солнце превратилось в точку, на периферии его мира. И едва Солнце становилось
периферией, как Земля превращалась в центр Вселенной. А он, затерянной
на этой земле песчинкой, устремлялся в бесформенную, не имеющую ни размера,
ни объема, ни формы, точку...
Той вспомнил сегодняшний рассвет и подумал о том, как далек теперь он
сам от тех божественных ощущений. Сколь инородными теперь выглядели его
прозрения. Какими невероятными, пустыми и смешными казались ему теперь
рассветные откровения. И он горько усмехнулся, вспомнив себя возомнившего,
черт знает что!
"Неужели не получилось? - Стучало в груди. - Неужели теперь всю оставшуюся
жизнь я буду винить себя в этом?"
…Он стоял на закате, провожая усталое Солнце. Он видел, как садилось оно
где-то там, за горами, уступая место надвигающейся тьме. Той самой тьме,
с которой и начинаются любые поиски самого себя. И Солнце мудро уступало
мир тьме новой Иерусалимской ночи, вслед за которой приходят волшебные
как рассветы прозрения...
|