Номинация "Мистическая история из жизни"

Анна Кирьянова

Распутин

Лето 197... года я все еще стараюсь забыть, а если и вспоминаю, то смутно, как во сне, словно воспоминание о воспоминании, размытое впечатление тягостного сна. Этот период моей жизни полустерт, замазан, смыт, и, как древние фрески, проглядывает сквозь штукатурку памяти. Мне тяжело возвращаться в мучительные дни детства, но все знаки и символы последнего времени словно принуждают меня к этому возвращению, намекают и напоминают о прошлых днях. Те, с кем это случалось, понимают, о чем я говорю: случайная книга, в книге - строка, кусок телевизионной передачи, упоминание в разговоре, сны, надписи на стенах... Взятое по отдельности - чепуха, но в совместности, нанизанное на нить памяти - это целостность, "вещь", указ и приказ к возвращению. Я повинуюсь знакам; всю жизнь я повинуюсь знакам и потому - живу.
После развода родителей я оказалась вместе с матерью - красивой молодой женщиной, в городе Кронштадте. Мой отец уехал к своим родителям, в бывшее Царское Село, и погрузился в отчаяние и пьянство. Он так расстроился из-за разрыва с женой и утраты ребенка, что ни разу не сделал попытки этого самого ребенка вернуть, повидать, передать гостинчик... Мать же очень скоро нашла нового мужа, морского офицера, и в моей жизни начался странный, сновиденный период полной свободы и ненужности. Мне было десять лет. Из сухопутного Свердловска, населенного дедушкой, бабушкой, прабабушкой, тетей, дядей, двоюродными братьями, школьными товарищами и соседями по дому, я переехала на дикий остров Котлин, в закрытый и засекреченный город Кронштадт, где все было незнакомо и неприятно. Стояло лето, август, огромные каштаны шелестели листвой и роняли зеленые колючие шарики. В самом шарике заключался глянцевый красно-коричневый орех, ядро его было похоже на мыло. Колючие шарики бились об камни мостовой, настоящей булыжной мостовой. Наш дом был очень старым, как и большинство домов в городе; квартира состояла из огромной, метров под сорок, комнаты и громадной ванны, в которой жили корабельные крысы. Была еще нелепая многоугольная кухонька. Окна квартиры были невысоко над тротуаром, из окон был виден канал, загражденный чугунной решеткой. Квартира была частью большой, занимавшей до революции весь этаж, квартиры, поделенной на пять частей. Мама успешно занялась созданием уюта, приобретением и расстановкой мебели, а морской офицер с патологическим упорством и аккуратностью принялся обивать прихожую тоненькими деревянными планками и приколачивать фигурные крошечные полочки. С утра до вечера он стучал молотком и обугливал планочки паяльной лампой. В промежутках он обнимал маму и обедал большим офицерским обедом. Он недавно вернулся из длительного рейса, и теперь у него в запасе было минимум полгода, чтобы заняться ремонтом. Мной овладело состояние прострации. Морской офицер, методично стучащий молотком и красивая мама в японском халате заполнили все пространство; мне было некуда деваться. Им было совершенно не до меня; на улице играли незнакомые дети, на помойках рылись громадные чайки, вокруг было море, серое, тяжелое, как ртуть, плоское, страшное. Меня отправляли погулять; гулять разрешалось и рекомендовалось как можно дольше, так, что когда по городу начинали ходить патрули, домой все еще было нельзя. А патрули сурово проверяли документы у прохожих; одиноких детей немедленно отправляли в комендатуру.
В комендатуре было страшно; морские офицеры, напоминавшие моего отчима, строго выспрашивали цели и смысл моего пребывания на улице. Мама, вызванная военными, объясняла мое позднее гуляние моим же собственным непослушанием и незнакомством с обычаями города. После второй поимки меня хотели поставить на учет в детскую комнату милиции. Я стала пугливой и нервной; выставленная за двери дома, я отправлялась искать место для укрытия. Но вся система острова как раз и была направлена на то, чтобы не дать шпиону или диверсанту укрыться и наблюдать за секретными подводными лодками, кораблями и вредить им. В центре города, на площади, выложенной булыжной мостовой, стоял храм; это был Морской Собор, мрачно сверкавший облупившейся позолотой под тяжелым низким небом. На массивных дверях была табличка: "Морской клуб "Яблочко". Группы матросов заходили и выходили; в церкви сделали культурный досуговый центр для патриотического воспитания и отдыха личного состава кораблей и подлодок. Справа от Собора простирался Петровский парк, ухоженный, расчищенный, окруженный чугунной решеткой. Древние деревья простирали к низкому небу кривые сучья, темно-зеленые травы устилили землю. Как раз рядом с Собором и был обнаружен мной глубокий заросший овраг. В овраге росли лопухи размером с развернутую газету; трава достигала плеч; полусгнившие гигантские пни поросли изумрудным мохом; кусты жимолости создавали непроходимую чащу на самом дне оврага, где вяло струилась вода неглубокого ручья. Даже в солнечный редкий день на дне оврага было темно и прохладно.
Я нашла овраг и теперь большая часть моей жизни проходила в нем. Теперь, когда я стала взрослой образованной женщиной, я понимаю, что была в те дни на грани серьезного психического заболевания, какого-нибудь реактивного психоза. Первоначальные страхи, тревоги, отчаяние сменились тупым равнодушием и созерцательностью; я словно отстранилась от себя, от собственной личности и перестала чувствовать боль. Я также перестала чувствовать голод и бывали дни, когда я вспоминала о еде только из-за слабости и тупого давления в животе. Еда стала мне противна; дома есть меня никто не заставлял, хотя и не запрещал, иногда я покупала эскимо, которого в Свердловске не было, и тупо поедала его, бредя по улице. Мама исправно давала мне деньги на мороженое и на кино. Кинотеатр был всего один и в нем шел один и тот же фильм. Денег у меня было много. Впрочем, фильмы, может, были и разные, но мне казались одним-единственным скучным фильмом с запутанным, но глупым сюжетом. Я не смогла бы и под страхом смерти рассказать, о чем было кино...
Я перестала чистить зубы и мыться. Никто этого не заметил и не сделал мне замечания. В овраге я пила воду прямо из сомнительного ручья, хотя до этого полностью разделяла мнение папы-доктора об опасности такого поведения. Я часами сидела на пне и не страдала от холода, голода или одиночества. Я также не замечала течения времени и возвращалась домой, к маме и офицеру, уже в полной темноте, глубокой ночью. Дома играла веселая музыка и танцевали гости: мама, в отличие от меня, легко сходилась с людьми. Морской офицер провозглашал тосты и разливал вино. Мне было совершенно некуда деться. Гости расходились далеко заполночь, я раскладывала кресло-кровать, приобретенное мне заботливым отчимом, и погружалась в сон без сновидений, изредка нарушаемый крысиной возней. Я спала в ванной - там было очень много места, это была большая дореволюционная ванная комната.
Дули сильные августовские ветры. С каждым днем становилось все холоднее; приближалась осень. Сильные лопухи и буйная трава в моем убежище не вяли и не желтели, а словно еще больше распухали, наливались соком, стремились укрыть меня и спрятать. Может быть, это я - уменьшилась. Над высокой кромкой оврага виднелись купола собора со снятыми крестами; в потускневшей позолоте отражались тяжелые тучи. С дикими криками носились по небу чайки, а в моем зеленом и влажном мире было успокоительно темно и безопасно. Как маленький Будда, созерцала я мир, страшный, безразличный, огромный, и погружалась все глубже, все дальше. Незаметно наступал вечер, тени сгущались, от ручья поднималась холодная сырость.
Именно в сырой и темной августовский вечер, когда я сидела на замшелом пне, оставшемся от какого-то трехсотлетнего дерева, я услышала чьи-то шаги. Кто-то тяжело продирался сквозь буйные травы и жимолость. Если бы я была в нормальном детском состоянии, я с воплем ужаса бросилась бы наверх или, сжавшись от страха, попыталась бы укрыться в лопухах. Рассказы о маньяках еще не смаковались средствами массовой информации, но имели хождение среди взрослого и детского населения. Когда мама еще интересовалась мной, она предостерегала меня. И папа тоже. Я не была в нормальном состоянии: я балансировала на шаткой грани между депрессией и психозом. Я продолжала сидеть на пне, водя пальцем по грязным колготкам и рассматривая тускнеющие и меркнущие купола Морского Собора. Когда шаги затихли рядом со мною, я посмотрела на него.
- Ты что тут делаешь? - заинтересованно спросил дядька с длинной бородой.
- Играю. - ответила я. - Я на самом деле считала, что я играю. Так отвечала и маме, когда она с фальшивой заинтересованностью спрашивала что я делала...
- В овраге да одна? - с сомнением сказал дядька и присел рядом на пень. Пень был такой громадный, что на нем уместился бы добрый десяток дядек и маленьких девочек. На дядьке были сапоги, как мне тогда показалось - резиновые, и бархатные штаны. Я знала про бархат, потому что моя мама носила бархатные платья. Они были дорогие и красивые; их шили в ателье, по большому блату...
- Я тоже, когда был маленький, один любил играть. Приду в лес и природу всю рассматриваю - каждую травинку, каждый листик... Лето короткое, вот и стараюсь запомнить красоту на всю жизнь, на всю зиму. - дядька расправил рубаху на коленях и сцепил руки в замок. От него хорошо пахло, но не духами, а каким-то светлым и теплым духом. В темноте его лицо было слабо различимо, поблескивала борода и длинные волосы, виднелся крупный нос, внимательно взглядывали на меня светлые глаза из-под бровей. - Родители-то твои где?
- Дома. - кратко ответила я. Мне было лень разговаривать, я с трудом преодолевала свое обычное оцепенение.
- На купола смотришь? - спросил мой собеседник, проследив направление моего взгляда. - Теперь они не больно хороши; кресты животворные сняты, позолота отпала, а раньше сияли нестерпимо, резали глаз, радовали душу. Когда я приехал в Кронштадт, то вид этого храма потряс меня, хотя я и повидал много обителей. А сейчас все иначе, но надо и в этом видеть Бога. Бог везде - и в овраге, в ручье, в траве, в небе; он же и в храме. И если человек увидит Бога - то уж никогда не забудет образа Его. И жить как все уже не сможет.
Я почему-то заплакала, первый раз за долгие-долгие дни жизни на страшном острове. Заплакала всей душой, с рыданиями, всхлипами и подергиваниями всего тела. Горячие слезы залили все мое неумытое лицо.
- Меня бросили мама и папа... - проговорила я сквозь слезы. - Сказанное потрясло меня своей правильностью, я как будто нащупала тропинку в кромешной тьме. - Меня бросили мама и папа. - повторила я, рыдая.
- Ох, так и меня бросили мама и папа... - проговорил мужик и принялся вытирать мне лицо подолом рубахи. Я и по сей день помню ее жесткое и благоуханное прикосновение, сухие руки нового знакомца. Он вытирал мне лицо и бормотал что-то маловразумительное и успокаивающее, я запомнила только про "блаженных плачущих", потому что была начитанной, хотя и почти сумасшедшей девочкой. Это были слова из Евангелия, которое лежало внутри пианино, подаренное маме ее знакомым переводчиком. Я украдкой читала эту старинную книгу еще в Свердловске. Здесь я уже не читала ничего.
- Надо Богу молиться, и Бог спасет тебя и отведет все плохое. - посоветовал мужик, гладя меня по голове. - Бог услышит тебя и поможет. Если и даются испытания - так это чтобы дух был крепче, понимаешь? Слабый, никуда не годный дух быстрее погубит человека, чем самые сильные испытания. Есть вот люди, которые сами ищут испытаний и подвигов, чтобы быть угодными Богу. Они странствуют в нищете, голодные и раздетые, ищут Бога и молятся ему о спасении своей души и других людей, чтобы быстрее настало Царство Божие.
- Если я буду молиться Богу, меня исключат из пионеров. - сквозь слезы объяснила я. - Всех, кто молится, исключают из пионеров.
- А ты тихонько молись, про себя. - посоветовал мужик. - Никто и не узнает. А придет время - будешь молиться вслух, и никто тебе слова не скажет, вот увидишь. Все будут вслух молиться, и среди них появится много ложных, фальшивых людей, которые не будут верить в Бога и исполнять его заповеди, а будут только просить у него.
Я заметила, что темнота как бы остановилась. Время словно повисло, провисло, стих полностью и ветер, еще несколько минут назад такой резкий и порывистый. В небе разошлись тучи и замерцали громадные звезды, ясные и лучистые.
- И еще надо учиться. - пояснял мне собеседник, тоже глядя на звезды. - Даже если будешь ты знать Бога, будешь иметь чистое сердце, а надобно будет написать что-нибудь - то-то! Одни каракульки выходят, да еще смеются все книжники и фарисеи: куда, мол, лезешь, мужик, со свинячьим рылом - в калашный ряд. Ты вот учись - уж Бог тебе поможет. А то захочешь сказать одно - слова из-под руки лезут все не те; крикнешь: "пишите, дуры" - а кто его знает, чего они пишут, может, я того и не говорил вовсе... Мало, что ты девочка - все равно надо образование получать, пользоваться. Оно тоже помогает Бога найти.
- Разве Бог прячется, что его надо искать? - удивилась я. - по словам мужика выходило, что Бог словно играет с нами, прячется, и нет его ни в книге, ни в иконе, что висит у мамы на стене...
- Он не прячется, но мы не можем его увидеть. Вот и звезды не прячутся, но ежели глядеть под ноги себе или устремить мысленный взор на блага - кушанья и одежду - то звезд-то и не увидеть будет. Верно?
- Верно. - согласилась я.
- Некоторые люди не любили меня и смеялись надо мной. А некоторые думали, что любят, но имели только лишь желание любви, и то - для себя, чтобы самим быть в тепле любви. А некоторые вообще о любви ничего не понимали и хотели мне зла, чтобы я умер. Но тебе не надо думать о других людях и судить их мысли, поступки - они просто не понимают Бога, не смогли его найти. Мне вот тоже было очень плохо, очень страшно. Просто-таки ужасно было, но не надо роптать на них - они ничего не понимают. Раньше-то я сердился, дрался даже...
Оцепенение потихоньку спадало с меня, кроме теплого запаха от мужика я почувствовала сырой запах трав, пресной воды из ручья, горьковатый аромат жимолости. Я ощутила холод и голод, пока еще тупо, неявно, но по-настоящему, как раньше.
- Раньше я жила в Свердловске, а теперь мы приехали сюда. - начала я рассказывать своему знакомому. - В Свердловске мне было хорошо, а здесь я могу потеряться, заблудиться... Я никому не нужна...
- В Свердловске, в Свердловске... - бормотал мужик что-то свое. - Вернешься еще. Там закончилось странствие земное и началось царствие небесное; мое же странствие небесное еще не завершено. Ты вот помни про меня, и я тебе помогу.
- И в Свердловске тоже? - робко спросила я, питая слабую надежду на возвращение вспять, на забвение странного и страшного куска моей жизни в городе Кронштадте.
- И там, и там... - обещал мужик. - Везде, где есть Бог - а он есть везде - я тебе помогу. Только не слушай, как другие ругают меня. Они не понимают, чего я хотел и к чему стремился, думали - денег там хочу или вот царем стать. А мне это зачем? Ты плохого про меня не слушай. - требовательно повторил мужик. - Я плохого ничего не делал, а делал только им непонятное. Только Бог может судить, а не люди. Я вот никого не судил, хотя и страдал много.
Мужик гладил меня по спутанным и немытым волосам, сознание мое прояснялось с каждой минутой. Слезы текли неостановимо, но не мешали мне слушать успокаивающую и полную какого-то высшего смысла речь мужика. Я внутренне называла его именно так: "мужик", но это было не грубо, а как имя, как истинное название. Всего разговора я не помню; осталось только ощущение смысла, как бы "дух" речи, ее квинтэссенция... Купола собора все так же тускло золотились в немеркнущем небе, и чайки летали словно бы кругом, кругом, не двигаясь с места. От звезд шли лучи до самой земли, один луч освещал наш овраг, мягко, загадочно, рассеянно.
- И ты ни к чему не стремись на земле. Попадут ли деньги в руки - потрать, подари, не копи. Пристанут ли люди богатые и имеющие власть - помоги им, чем можешь, но не давай им завладеть своим сердцем. Сердце человека может принадлежать только Богу, понимаешь?
- Люди могут тебя отринуть и обидеть, - продолжал говорить он. - Могут обмануть, высосав сперва твою силу, отняв ее у себя. Могут даже заманить и убить. Но ты должна всегда думать о спасении души, потому что тело - тленно, и скоро распадается обратно на частички праха и превращается в землю. - он указал длинным пальцем себе под ноги, на землю, бурно поросшую травой и бурьяном. - И евреев не обижай, среди них есть очень хорошие люди...
После странной фразы о евреях я словно провалилась куда-то в сон, в котором звучал голос мужика, видения сменяли друг друга, сияли кресты и горели золотом оклады икон, курились свечи, потом вдруг все сменялось дорогой, пыльной, поросшей кое-где чахлой, прибитой колесами травой, узкие колеи были наполнены кое-где живой грязью, былинки торчали из грязи, водомерки шныряли по ее поверхности; громадный купол неба был ярко-синь, прозрачен, леса шумели по одной стороне дороги, поля волновались под порывами ветерка по другой ее стороне. Золотые крестики храма едва виднелись из-за холма, поросшего сосновым подлеском. Все это было так явственно, и вперемешку с речью мужика звучали странные песни без музыки на высоте великолепного голоса - или голосов. Когда я пришла в себя, никого не было рядом, а в руке я держала маленькую круглую булочку, похожую на пряник или печенинку. Булочку я съела, запомнив ее пресный странный вкус. Стояла кромешная тьма, но луч звезды по-прежнему слабым мерцающим светом освещал мое логово. Я выбралась из оврага и побрела домой, вся промокшая от ночной сырости. Я хотела есть, мне было холодно, я дрожала, мне было страшно - я боялась патруля, но душа моя освободилась и ликовала, и радовалась, и хвалила мир, Бога и все, созданное им. Дома меня ждали обеспокоенные моим отсутствием в три часа ночи мама и морской офицер с очень строгими лицами. Они хотели сделать мне выговор и наконец-то заняться моим воспитанием. Прихожая была почти полностью обита узкими деревянными рейками...
Выговора мне так и не сделали: я доела салат из салатницы и молча расправила свое жалкое креслице в ванной. Молодые хотели спать: гости отнимали много времени и сил. Мама, движимая чувством вины, потрогала мне лоб и дала таблетку аспирина. Я уснула, а когда проснулась - рядом со мной сидел дедушка, приехавший из Свердловска. Я проспала около четырех суток, температура зашкаливала, вызванный испуганной мамой врач посоветовал положить меня в больницу и подготовиться к худшему (или - к лучшему?). Мама вызвала дедушку. Особенное впечатление на дедушку произвел морской офицер с молотком в руке, продолжавший обивать прихожую деревянными рейками - как говорится, умирать собирайся, а жито сей... Дедушка приготовил мне морс, обернул меня смоченными в уксусе компрессами, напоил антибиотиками и после намека на выздоровление увез к себе, в Свердловск, холодно попрощавшись с мамой и ее трудолюбивым офицером, который, оказывается, успел ко мне привязаться и преподнес мне на память собственноручно сделанную чеканку, изображавшую восточную девушку с кувшином на плече. Чеканка была сделана при помощи крошечных выдавленных точек, и отчим потратил на изготовление уйму времени. Думаю, что и надгробие над моей могилкой он изготовил бы столь же художественно и аккуратно.
Еще в полубреду, я летела в самолете, ехала в такси, прилегла на широкую дедушкину кровать - и снова погрузилась в беспамятство. Это была корь в самой тяжелой форме, так что еще два месяца я пролежала в постели, потом - догоняла ребят в классе, ушедших по программе далеко вперед, дружила, играла - уже по-настоящему, читала книги из "Библиотеки приключений". Воспоминания о встрече в овраге погружались куда-то на дно сознания, в глубину памяти, сначала - специально, чтобы только для себя хранить эту тайну, это загадочное, сказочное воспоминание, а потом - из-за обычной жизни, отгораживающей и отъединяющей нас от всего необычного, необъяснимого, столь чуждого всему миру, нас окружающему.
На летние каникулы, наступившие удивительно скоро, я ездила к маме, уже беременной и спокойной, но в овраг не пошла из-за страха перед прошлым и нежелания повторять печальные дни. Морской офицер был в рейсе, но любовь моя к маме как-то потускнела, угасла, и говорить мне с ней было словно бы не о чем. Раз только я увидела у мамы на столе маленькую круглую булочку-печенинку, такую же, как я ела в овраге: мама пояснила, что это просфора, которую ей дала старушка-соседка, в благодарность за что-то...
Этим же летом я посетила в Царском селе и своего упивающегося отчаянием отца, который был так расстроен и огорчен потерей любимой дочери, что не обратил на меня почти никакого внимания. Я теперь как бы не принадлежала ему, была у него отнята, украдена, и мой вид только действовал ему на нервы, заставляя возвращаться к печальным воспоминаниям и заглушать нестерпимую боль разлуки спиртными напитками. Утешаться папе помогала какая-то женщина из числа его пациенток - он работал наркологом. Я ходила гулять в Екатерининский парк, находившийся совсем рядом с папиным домом. В этом парке однажды, зайдя довольно далеко от проторенных и обихоженных дорожек, я вдруг почувствовала знакомое п р о с в е т л е н и е, обострение всех эмоций, ощущений, которые не были теперь так притуплены, как когда-то, но стали иными, яркими, переливающимися, как перламутр, пронзительными и острыми... Я задержала дыхание и остановилась в своей печальной прогулке, вынюхивая, вычувствуя источник этого ощущения... За аккуратно постриженными шпалерами маленьких деревьев мелькнул кто-то в светлой просторной рубашке и тут же исчез. Исчезло и ощущение. Я торопливо зашагала туда, где только что был кто-то, побежала, упала на острый гравий, которым были посыпаны извилистые тропинки дальней части сада... И зарыдала - не от боли в разбитом колене, а от тщетности своего усилия, поиска. Негр-турист утешал меня, как мог, подарил фломастер с тонким стержнем, невиданную роскошь по тем временам, но даже замечательный негр не смог отвлечь меня от моего горя.
... Прошло много лет, я стала довольно взрослой шестнадцатилетней девушкой и над страной завеяли слабые пока еще ветры перемен. Летние каникулы аккуратно и честно распределялись между летним трудовым лагерем и обоими родителями; я навещала маму в Кронштадте, потом проживала у папы в Пушкине, которому хотели уже вернуть историческое название Царского села. В закрытом по-прежнему городе Кронштадте я предъявляла патрулю собственный паспорт и на въезде в город по-взрослому заполняла строгую анкету для получения пропуска, где в графе "цель приезда" четко указывала: "навестить мать" - так звала я теперь свою бывшую обожаемую мамочку. Я выросла, вытянулась, озлобилась и укрепилась; инстинкт самосохранения заставил меня измениться и ничего уже нельзя было вернуть обратно. Мой маленький братец ходил в ясли, я очень полюбила его, но внутри у меня все же присутствовала какая-то холодность и отстраненность которые помогали мне жить. Огромную комнату перегородили на две части, моряк снова был в рейсе, мама все хотела пообщаться со мной, но ничего не получалось - моя лодка далеко уплыла от берега...
Роясь в книгах, я вдруг наткнулась на груду неряшливо отпечатанных листов, собранных в некое подобие тетради или альбома. Копия была сделана с какой-то старой книжки под интересным названием "Распутин и евреи". Конечно, я слышала о Распутине, ему был посвящен абзац в учебнике истории, проиллюстрированный отвратительной карикатурой сумасшедшего бородатого маньяка, на коленях которого сидели маленькие царь и царица. Читала кое-что о Распутине я и у Пикуля, которого перепечатывала на машинке (!) мама моей подруги - не с целью продавать, а с целью - владеть. Такие тогда были малокнижные времена... Разбирая плохо скопированные листы, я вдруг начала понимать, с кем разговаривала в овраге шесть лет назад. Фотографий в сочинении Симановича не было, но услужливая память совместила образ с омерзительной карикатуры и лицо моего собеседника - несомненно, это был он. Волна жара затопила грудь, слезы навернулись на глаза. Эти праховые листы были как письмо ко мне, как напоминание о встрече, которая сначала покрылась болезненным бредом и галлюцинациями, потом - течением времени, и, главное, неистовым взрослением, которое вовсе не оставляло надежды на память... Листы я немедленно уложила в свой жалкий чемоданчик и, нисколько не терзаясь угрызениями совести (такая злая и беспощадная, она каменно молчала на этот раз) увезла через положенные две недели в Свердловск. Мама ничего не заметила, хотя, очевидно, брала эту тень книги у кого-то почитать. В том же году умер мой любимый добрый дедушка, мама с офицером и братцем уехали на Дальний Восток, к новому месту службы, страшная кронштадтская квартира отошла обратно государству, которому и самому-то оставалось жить считанные годы, по крайней мере, советской власти.
События начали развиваться с невиданной быстротой, но теперь я уже не была их жертвой: я благополучно вышла замуж за своего одноклассника, поступила в университет, родила дочку, написала первые рассказы и настоящие уже стихи... Редкие визиты вежливости к отцу слегка царапали мне сердце, но мне уже не было больно - все осталось в прошлом. Странная встреча все больше превращалась в сон; я старалась не думать об этом, потому что от воспоминаний стирался смысл, терялась суть, все как-то блекло и таяло. Я приняла разумное решение оставить это сокровище в самом дальнем углу памяти.
Поездок в Кронштадт, куда теперь проложена новая дорога на дамбе, я старательно избегаю. Визитов в Александровский парк, где временно был похоронен Распутин - тоже. Только зеленые кроны Екатерининского старинного, еще пушкинского парка, дают мне покой и облегчение. Зачем все сейчас говорят и пишут о нем - мне неясно, ясно только, что это знак и указатель, что главная наша встреча еще впереди. Где она состоится - не знаю, может быть, уже за земными пределами. Я иду дорогой поисков Бога, только сейчас, спустя двадцать один год, дошел до меня еще раз голос утешавшего меня человека, его собственный голос, запечатленный кем-то: "Все следят за тем, кто ищет спасения, как за каким-то разбойником, и все стремятся его осмеять"... И слова эти я написала красивым и ровным почерком, так отличающимся от его каракуль, под лучшим его портретом - а их сейчас великое множество, словно ждали все они своего часа. И он глядит на меня своими странными и добрыми глазами, добрыми, добрыми - повторю, нету в его глазах никакой первобытной дикости, гипноза, есть только сила. Он один пожалел меня; смысл же всех посланий и знаков откроется всем нам в свое время.

11 февраля 2001 г.