Номинация "Мистичекая история из жизни"

Олеся Карпачева

Лицом к зеркалу

Он проснулся, хотя, будильник еще не зазвенел, но с минуты на минуту почти подрагивал в предвкушении. С трудом выдавив себя из теплой внутренности постели, в прыжке он успел прижать будильник и выключить звук раньше. Хо-хо-хо,ыхо-хо - захрипело внезапно радио. За окном было пасмурно, и пока он бродил по комнатам, на улице пошел мелкий дождик, асфальт темнел на глазах, черные, всполошенные галки, с воплями и гамом пересекли кусочек неба за окном. А ведь осень – это даже не время года, подумал он, осень – это когда никакого времени вообще нет, полноценная взаимозаменяемость одного дня другим таким же. В поисках завтрака он пришел на кухню, на самом видном месте на столе лежал свернутый напополам лист бумаги и, почуяв неладное, он не стал читать его сразу, а занялся чайником. Пока он заливал воду, включал газ, закрывал отверстие крышкой, он неотвязно ощущал некоторую театральность происходящего, а поскольку зрителей не было, и пауза затянулась, то он присел на край табуретки и быстро прочитал, что сегодня утром от него ушла жена.
Сделанный наспех бутерброд был вкуса золы, и он понял, что не голоден. Тогда он выбросил надкусанный хлеб с сыром в помойное ведро под раковиной и таким образом эффектно закончил завтрак. Ничего особенного он не испытывал. Он попытался вспомнить, как выглядела его жена, и на минуту представил, что она здесь с ним в кухне: немного на его взгляд толстоватая, рыжеволосая, в вытертом махровом халате, красящая ногти на кухонном столе, она всегда проливала кофе на плиту, хотя он много раз просил ее, этого не делать. Он просил ее не класть губку на раковину, не хлопать дверью холодильника, он вспомнил ее длинные, плотно затушеванные ресницы, похожие на ломкие паучьи лапки и их давний спор о… неважно, не помню.
Немного позже в коридоре он запихнул в портфель книжку анекдотов и вышел из квартиры на лестничную клетку. Битое бутылочное стекло хрустело под ногами. В лифте он испытал неприятное подозрительное чувство, что, что-то неладно. Он удивился, но чувство не прошло.
Потом на улице он еще какое-то время размышлял об этом нутряном ощущении, но мысль об автобусе вытеснила остальное.
В офисе было очень тихо, только уборщица мыла вчерашние чашки, громыхая ими в ведре с грязной пенистой водой. Он размешал сахарин в стакане с чаем и положил корочку подсушенного лимона, который отодрал с донышка блюдца, из груды еще не замоченной грязной посуды.
Он просунулся с чашкой и портфелем в руках сквозь щель наполовину заставленной шкафом двери своего отдела и, здороваясь, протискивался между сидящими к своему столу у батареи. Коллеги сегодня не проявляли обычную офисную сердечность при встрече с ним, но только кивали в ответ и судорожно сглатывали.
Когда он, наконец, добрался до стола, прозвонил его телефон, и секретарша генерального Цикория велела ему зайти к Боссу. Босс был вдребезги пьян, но держался хорошо. Когда Сорен вошел, Босс как раз вывешивал на доске подписанный приказ о его увольнении. «Мне очень жаль, но вы уволены. Мне уже позвонили», - сказал Босс. Сорен изумился и, рассматривая красное лицо Босса, попытался спросить, что случилось. Босс забежал за стол и закричал: «Вам прекрасно известно, о чем идет речь». Но, - протянул было Сорен, -
- Прекратите паясничать, - уже истерично заверещал Босс и ударил тяжелой пепельницей о стол.
Ладно, здесь делать было нечего, и он решил спросить о причине увольнения хотя бы у Цикории, которая наверняка печатала приказ.
Но Цикория посмотрела как-то сквозь него и пробормотала что-то о невыполнении контракта.
Неплохо день начинается, отметил про себя Сорен, и сошел с офисного крыльца. Подмышкой он прижимал картонную коробку с личными вещами, а в кармане пиджака лежала украденная офисная ложечка.
Он не знал, что теперь делать, и не мог вспомнить, когда последний раз был в такой ранний час не на работе. Отпуска в их конторе не практиковались и обычно их растягивали на весь год, время от времени сокращая рабочий день на час, другой. Он решил зайти куда-нибудь выпить кофе.
В грязной забегаловке было пусто. Зеркала, засиженные мухами, отражали темность и мутность. И в который раз уже за сегодняшнее утро он почувствовал неприятную тоску в солнечном сплетении. Вкусовые рецепторы отказывались реагировать на предложенный кофейный напиток, и некоторое время он просто следил за порывистыми движениями насекомой мухи, которая неравномерно исследовала поверхность столика.
Официантка прошлепала в сабо к нему, презрительно сунула засаленный счет и, порывшись в переднике, вынула свернутую плотную записку, которая после развертывания оказалась телеграммой.
Вы – Сорен из юнайтед лимитед юзус корпорейшн?
Меня сегодня уволили, - сообщил Сорен.
Это меня не касается, распишитесь – все также скривив личико, произнесла она.
Телеграмма была страшно длинной и отчаянно путанной, у него даже разболелась голова от безнадежного усилия понять написанное. Он опять начал читать с первой строчки и наконец увидел, что телеграмма напечатана на бланке службы налогообеспечения и подписана Самим Главным Обеспечителем. Вся страница была испещрена формулами и преобразованиями, и на основании изложенного, Сорен задолжал государству разницу между коэффициентом общей валовой маржи и его ежедневной маржинальной прибылью, которая после долгих и скрупулезных подсчетов равнялась сумме, от которой Сорену чуть не стошнило. Это какая-то ошибка лихорадочно мелькнуло в его мозгу.
Ответ писать будете? - равнодушно поинтересовалась официантка. Нет, - сипло выдавил Сорен и закашлялся. Тогда немедленно покиньте заведение, - резко произнесла она, чуть повышая голос.
Он прихватил коробку под мышку и почти побежал к выходу. Холодком по хребту ожили детские воспоминания взрослых разговоров о «них» и о том, что «они» найдут тебя всюду, и что-то еще про длинные руки и нет в этом мире справедливости.
Резко выскочив на улицу, он чуть не сшиб слепого, который заунывно тянул вслед: граждане, подайте слово бездомному поэту, слово, подайте, ничего не осталось, хоть одно, подайте, Христа ради, на поэму….
Всунувшись на ходу в троллейбус, Сорен немного отдышался и даже уселся на свободное место у окошка. Усатая кондукторша и угрозы обилетить действовали угнетающе, но Сорен понимал, что кондукторша сегодня ни при чем.
Дама напротив в кокетливой шубке из южноафриканского каракуля, лакированные ногти зверька симметрично свисали по краям рукавов, читала сказку маленькому шепелявому мальчику: Кримхильда и Брюнгильда хотели выбиться в люди и устроились в парикмахерскую. Кримхильда была занята на мытье голов, а Брюнгильда сметала волосы с пола. Обе они были очень ленивы, пол был всегда не прибран, а в вымытых головах клиентов попадались колтуны, и Хозяин частенько кидал в сестер ножницы или фен.
Сорена начало укачивать, и то засыпая, то вздрагивая от громких воплей кондукторши, он в каком-то мертвенном забытьи доехал до дома. Напоследок в дверях до него донеслось шепелявое: сначалааа, начни сначала…
Дома он первым делом хорошо заперся изнутри и забаррикадировался. Он поставил к самой двери сервант, и немного подумав, пристроил к нему комод, отодвинув его из-под зеркала, блеснувшего в темном углу, притащил также пару кресел из гостиной и пылесос прямо в коробке тоже поставил для тяжести.
Покончив с этим, он почувствовал тягостную усталость и вспомнил, что весь день собственно не ел. Есть не хотелось. Во рту был сладковатый цветочный привкус, при мысли о котором начинало слегка тошнить.
Он нашел в холодильнике начатую бутылку виски и пил его, стоя прямо у открытой дверцы большими холодно обжигающими глотками. Виски все только усилил. Он захлопнул дверцу и с бутылкой в руке прошел к телевизору в гостиную. Фильмы по всем каналам показывали до крайности неприятные: какая-то история с вампирами, два фильма про маньяков, еще про войну и смертную казнь. В какой-то момент он чудовищно замерз, натянул на себя свитер и плед и попробовал померить температуру. К его крайней досаде градусник, по-видимому, поломался, и ртуть не двигалась, как он ни пытался трясти его и тереть между ладонями.
Под конец, когда на экране пошла рябь по всем каналам, он забылся в кресле болезненным лихорадочным сном.
Он проснулся посреди ночи, как ему показалось, от громкого деревянного постукивания. За обеденным столом, задрав край скатерти, сидел маленький человечек в черных бухгалтерских нарукавничках, и что-то считал на счетах, пришепетывая себе под нос. Его ножки не доставали до пола, и он болтал ими в воздухе в такт деревянному стуку. Под конец он сделал несколько быстрых записей в толстой тетради и, повернув птичью головку к Сорену, отчетливо произнес: «Как и следовало ожидать – баланс отрицательный». Он спрыгнул со стула, прихватив тетрадь и счеты, прошел мимо Сорена, и хлопнула входная дверь.
В утреннем полумраке Сорен вспомнил детали сна, и сон ему не понравился. Он поднялся и решил умыться, пробираясь в сумраке по коридору, он остолбенел перед дверью. Лоб покрылся холодной испариной, ладони стали липкими, челюсть непроизвольно клацнула, и он присел на пол, стоять он не мог: оба кресла и тяжелый комод и даже сервант были отодвинуты от двери таким образом, чтобы беспрепятственно пройти. Значит, ночной гость не был игрой воображения, значит, им действительно интересуются. Сорен содрогнулся и, ссутулившись, побрел на кухню. Он не сказал бы, сколько просидел так, глядя в одну точку, и слушая тиканье часов.
Он не сразу понял, когда в дверь позвонили, потом еще и еще довольно настойчиво. Поднявшись, он ощутил себя стариком и медленно зашаркал в коридор, прихватив по дороге с полки тяжелое пресс-папье – статуэтка Суворова. Он встал за дверь, поднял правую руку с пресс-папье высоко над головой, а левой сдвинул собачку замка и потянул на себя ручку. Все случилось довольно быстро. Как только в проем просунулась голова, Сорен опустил руку с пресс-папье, резко выдохнув. Человек охнул и мягко осел на пол. Сорен прошел мимо, вымыл руки в ванной и вытер их о халат. Каждое движение давалось с большим трудом, и он довольно долго шел в гостиную и карабкался на подоконник. Он распахнул окно, накрапывал дождичек, у старого махрового халата давно отлетели все пуговицы, и его до костей пронизывал холодный сырой ветер.
Он падал бесконечно долго в густом, мятном воздухе. Он продавливался все глубже и глубже, в полной тишине вокруг него медленно кружили бесшумные черно-синие птицы с острыми клювами, а капли дождя провисали хрупкими бисеринками, как капсулы рыбьего жира. Продолжая погружаться, он развел руки в стороны и понял, что давно не дышит, да и не мог бы вдохнуть этот жирный воздух, но необходимости дышать тоже впрочем не возникало. И когда, в конце концов, он достиг спиной дна, тишина кончилась. Звуки набросились на него, тираня уши и заполняя внутренности. Машинные звуки и человеческие голоса.
- Видал, как бывает, - громко сказала старуха в розовых очках.
- Пустяки, я, конечно, через небо не падал, но может оно и ничего, - возразил бородатый старик и сплюнул в сторону.
- Интересно, почему он сразу не понял? Я вот как только в зеркало глянула, так прям сразу и поняла все, - добавился тонкий голосок из-за спины.
- К нему ведь даже Бухгалтера посылали, - задумчиво прокартавил лысый в кальсонах.
- Да он и сейчас не понял, - расхохоталась толстуха с ведром, - ты умер, третьего дня как умер. Как и все мы здесь.
Но ведь ничего не изменилось, все ведь как всегда, - тупо подумал Сорен.
Он проснулся, хотя, будильник еще не зазвенел, но с минуты на минуту почти подрагивал в предвкушении. С трудом выдавив себя из теплой внутренности постели, в прыжке он успел прижать будильник и выключить звук раньше. За окном было пасмурно, и пока он бродил по комнатам, на улице пошел мелкий дождик, асфальт темнел на глазах, черные, всполошенные галки, с воплями и гамом пересекли кусочек неба за окном.