Номинация "Самая страшная история"

Николай Гордиевский

Сало для синицы

Конечно, её убил он, я знал это. Там было невозможно упасть, на лестнице. Упасть так, что сломать себе все кости. Она не была старухой и не могла так упасть. Короче говоря, неважно, что врач сказал тогда: «Ещё и не так бывает. Случайность, - и добавил: - Извините»; неважно, что менты, которых я вызвал, не поверили мне, только что в лицо не расхохотались, но острили заботливо: «Выпей, полегчает», - я-то знал. Он толкнул её, он внизу живёт, прямо под нами, ездит на серой «Ниве». Он – это наш сосед, жирный, как селёдка в собственном, его смысл жизни – унижать и мучить других. Всяких я повидал людей, но этот – один из самых мерзких. Я где-то видел его раньше, прежде чем мы переехали сюда. Нет, впрочем, это она сказала, когда увидела его первый раз: «Я где-то видела его». Она его увидела и дрогнула, а у него на лице ни одна складка не пошевелилась; я, заметив её волнение, спросил: «Что с тобой?» - и посмотрел на него. Он ушёл. «Нет, - ответила она, - ничего», - и сказала те самые слова, что где-то его уже видела. А я даже лица не разглядел. Зато потом разглядел и – не сразу, постепенно – видел эти маленькие глазки, скрытые за буграми щёк, отрешённый, равнодушный, но на самом деле полный ненависти взгляд, но не обращал внимания, как и на других соседей. А он ждал момента, подкараулил её на лестнице и столкнул. С ним тоже беседовали, он говорил, склоня голову, будто рассматривая свои тапочки, в которых покоились распухшие ступни, он говорил тихо, голос шёл из горла, сипло и глухо: «Нет, нет… Я понимаю, что горе, я сочувствую… - слышал я беззастенчивые отнекивания. – Нет, я не знал её… их… близко… За солью, за спичками не забегал», - усмехнулся даже. Я сказал, что на её руках – его отпечатки. Нет никаких отпечатков – втолковывали мне, как идиоту, и говорили, что это смешно, что (осторожно…) мне бы надо к доктору, что горе, горе, горе, что сочувствуем, сочувствуем, сочу, сочу… За глупыми разговорами он спрятался в квартире – дверь железная хлопнулась гулко, замок триязыкий щёлкнул, как будто навсегда. Конечно, её убил он. Кому же ещё?

Почему-то много хлеба лежит в кухонном шкафчике. Целая булка белого хлеба с выпуклой корочкой. Ещё полбатона, который изюмом коричневеет, который лезет как из пор. Я щупаю живот – нет, ни черта он не ощущает, желудок будто сдулся и воздухом сыт и пьян, по крайней мере, не урчит. Я щупаю хлеб – твёрд. Голубь ухает на подоконник сквозь открытое окно (я и холода не чувствую), перья на загривке переливаются радужно от высокого солнца, на левой лапе – не хватает пальца, одна скрюченная фаланга, на правой – какие-то нитки, впившиеся в кожу, от чего один палец разбух, и потому правой ногой он прихрамывает. Увидев меня, он вспархивает. Я смотрю на его парящий, как ястребиный, полёт, и как он садится на крышу дома. Я беру хлеб, режу его на куски, на более мелкие куски, ломаю их руками, они не поддаются, вылетают из рук, горошины твёрдой корочки колют пальцы, я ногтями пытаюсь расколоть их на мелкие части, чтобы они пролезли в горло голубя. Да-да, я сыплю крошки на металлический промёрзший отлив, который заполняется полностью, кажется, птицам будет некуда сесть. Я жду птиц трое суток (три – сакральное число, ещё с первобытности человеческой – отмечаю я автоматически, сидя на табурете перед окном). Они прилетают утром четвертого дня. Уже солнце – над домами, и они прилетают и садятся на корм. Их тоже трое, и один из них – тот самый инвалид. Впрочем, я, разглядывая их, вижу, что они все так или иначе инвалиды, и не могу найти решения этой загадки, почти аномалии, ибо не могу думать. Голуби клюют крошки. Мне не жалко, смысла нет – жалеть. Мне, наоборот, - хорошо. Голуби быстро склёвывают крошки, я сыплю ещё. Их уже с десяток, они воркуют и дерутся клювами – думают, что на всех не хватит, дураки. Они не улетают, пока я не скармливаю им весь хлеб, раскрошенный в мелочь, легко исчезающую в их клювах. Потом я сметаю самые мельчайшие крошки, со стола – в ладонь, и сыплю их птицам. Потом иду спать. Я только спать сейчас хочу, так как ждал их три дня и не спал.

Я гляжу и удивляюсь. Он поворачивается, но смотрит не на меня. Из-за моей спины появляется невеста, идёт к нему. Невестино лицо скрыто вуалью, и он поднимает её, и я просыпаюсь от резкого отрывистого стука чем-то острым и твёрдым по металлу. Это синица стучит, доедает последние крошки. Нет, думаю я, синицы любят животный жир, сало они любят. Холодильник пустынно зевает, осветив лампочкой зоб, и захлопывается. Нет, думаю я, я должен достать сало. На ум приходит одна кандидатура, чтобы попросить кусочек сала. Как он там – не ходил, кажется, за солью-спичками, да? А я схожу. Спускаюсь вниз, звоню. Он открывает, смотрит на меня, спрашивает. Я отвечаю. Он впускает в квартиру. В прихожей висит зеркало, я вижу в Зазеркалье иссушённого меланхоличного типа, который вдруг подмигивает мне, и края губ волнятся ухмылкой. Сосед – на кухне, зовёт меня, говоря: «Что ж вы тут-то встали?». – «Где хочу, там стою», - вполголоса отвечаю я и шагаю за ним. Я выхожу через десять минут со шматом свежего сала в целлофане, ведь солёное-то синица есть не станет, и бросаю заляпанный нож на пол. Поднявшись к себе, я отрезаю кусок сантиметров пять, обматываю его ниткой, надеваю нить с салом на один из камешков, которые усыпают уличную сторону панели, на этакий утёс (конечно, в кавычках – «утёс»), около окна. Синица прилетает через полчаса. Видно – ей это лакомство по вкусу. У меня руки в чём-то липком и жирном, неясного цвета. Понимаю, что это, конечно, просто жир, ведь я так долго тискал сало и возился с ним. Мозг принимает версию. Мне снова хочется спать. Ухмылка меланхоличного типа сидит в моей голове занозой. Вспоминается сон – такая ухмылка перекосила лицо жениха перед тем, как он поцеловал невесту… Нет, его лицо было недвижно! Это я так ухмылялся и там, во сне, а затем у соседа. А во сне – чёрная мгла просыпания застелила все попытки вспомнить продолжение (или дополнить сон).

Позднее утро. Улица плывёт в морозном мареве. Ёжатся от холода провода, от столба к столбу натянутые. Синица неслышно поглощает сало, уже самый последний кусочек того, соседского шмата. Клюёт как-то особенно яростно. Из подъезда выходит сосед, ступает короткими толстыми ногами к «Ниве». Синица бьёт по салу, как по наковальне молотом. Именно бьёт, а не отрывает куски. Камень-«утёс» не выдерживает синицыной тяжести, бесшумно выпадает из ячейки цемента, скользит вниз по воздуху. Сало ниткой зацепляется за самый краешек другого камня. «Утёс» падает на одежду соседа, идущего к «Ниве», скатывается под ноги. Сосед озирается, поднимает голову, видит – летит что-то ещё. Он также с поднятой головой отступает на несколько шагов и не замечает выруливающего на большей, чем положено, скорости из-за угла дома автомобиля. Он оборачивается кое-как, нелепо вскидывает руки и падает на гололёдный асфальт, рядом с ним шлёпается сало. (И ещё: перед тем, как упасть, он видит на мгновение – видимо, галлюцинация… – синицу, промелькнувшую прочь.)

«Что такое синица? Где какая невеста?» - мучительно размышляю я всё в этом роде.